– Ну, што надумал, калечный? Мысль-то, смотрю, посещала тебя, – Агриппина, уткнув руки в бока, насмешливо вскинула брови.

– Переночевать можно? – взмолился я, на всякий случай протягивая руку к чугунку с репой. – Пожалуйста.

– Можно, – легко согласилась девушка. – В кладовке тебя запру, штоб по хороме не шастал.

Я ошеломлённо заморгал.

– Испужался? – засмеялась Агриппина. – Не запру. Ты ж у меня там все припасы сожрёшь. Вон, репу уже по карманам распихал, не успела отвернуться. На лавке спать постелю. А Василий за тобой присмотрит.

Если вы подумали, что за ночлег не пришлось платить, то я вас разочарую. Не успела ещё магия доброты рассеяться, как мне вручили два ведра и, задумайтесь, коромысло!

– Дров нарубить не наказываю, пусть раны заживут, а водицы натаскать, тут и дитятя справится. И поленьев потом приволоки. Снеди разной наготовлю, коль постояльцы у нас завелись.

Травница подтолкнула меня к двери.

– Што встал-то?! Топай. За плетень выйдешь, полверсты на восход махнёшь, там колодец и обнаружишь. Токмо не сверзнись туда, вылавливать не стану.

Я уныло поплёлся выполнять задание. Возникало ощущение, что я сейчас играю в RPG, где мне ещё долго предстоит качать своего перса, выполняя нелепые задания для получения нищенских очков опыта. Нормальный квест ещё нескоро дадут. Вряд ли раньше пятого уровня.

Слава богу, дом Агриппины стоял на краю поселения. Никто на меня не таращился, собаки не лаяли, а дети не кидались залепушными яблоками. Или вообще какой-нибудь плечистый парняга мог бы подвалить да поинтересоваться – кого в деревне знаю, и как в избу правильно входить нужно… Нет уж, нет уж. Знакомиться с селянами я не спешил. Явно живут по собственному укладу, в котором я не разбираюсь. Нарушу что-нибудь – башку отшибут. Пожалуй, пусть меня травница дальше за дебила держит. Глядишь, ни у кого на меня рука не поднимется.

А ещё я размышлял о том, что сделает со мной начальство, когда я отсюда выберусь и заявлюсь на работу. Если, конечно, она существует. Возможно, взрывом разнесло всё здание, и теперь меня разыскивают, объявив особо опасным террористом, уничтожившим стратегический научный объект. Найдут – посадят лет на двадцать. Ни игр, ни интернета. Роба, швейная машинка, прогулки по расписанию, подъём и отбой в строго отведённое время. Лет через пятнадцать – условно-досрочное освобождение и работа грузчиком, потому что с судимостью никуда получше не возьмут. Эх, так себе перспективы вырисовываются!

Под невесёлые мысли я добрался до колодца, чтобы покрыть себя несмываемым позором.

Несчастные два ведра я принёс только с пятой попытки. То плохо крепил на коромысле, то спотыкался, разливая воду на себя и пыльную дорогу. Увидев меня, измазанного и промокшего, Агриппина закатилась таким смехом, что возникли подозрения относительно трав, которые она собирает. Уж не покуривает ли втихаря запрещёночку? Вот сдам её участковому, будет знать!

Девушка, продолжая похрюкивать, вытерла выступившие от хохота слезы.

– Ты как до стольких лет дожил, горе луковое? – она подхватила коромысло и вызволила меня из-под его тяжести. – На печи сидел, а мамка с тятькой петушками сахарными угощали, крендельками потчевали, пылинки с чадушки сдували? Эх… Помощник из тебя, што из кутьки – дудка. Хорошо, топор не дала. Убился бы махом. Иди в дом, кафтан свой у печки разложи, пусть сушится. Ой, сызнова сомом таращится да пастью хлопает! Дам я тебе тряпок срам прикрыть! Нешто мне им любоваться приятно будет!

***

Одежда сохла. Я сидел у окна, закутавшись в выданную мне дерюгу и глядя на наползающие сумерки. Солнце уже провалилось за горизонт, но ещё не потухло, подсвечивая облака оранжевым. В воздухе плясали комары-толкунчики. Я всегда поражался их танцам, наглядно демонстрировавшим броуновское движение частиц. Конечно, насекомые – не молекулы, но объяснить на их примере школотрону нудятину из физики вполне реально.

– А почему они в избу не залетают? – спросил я. – Ни комары, ни мухи, ни прочая гадость с крылышками. Ты даже ставни не прикрываешь. Занавески раздвинуты, опять же.

– Заговор наложила, – пояснила Агриппина. – Вот и не суются.

Она устроилась за прялкой, ловко перебирая пальцами, превращавшими всклокоченную шерсть в лохматую нить, которую девушка потом наматывала на веретено.

– Я… – травница умолкла, прислушавшись.

Скрипнула дверь, затем в сенях что-то глухо стукнуло. Секундой позже раздался грохот падающей посуды, сопровождавшийся чьими-то неразборчивыми ругательствами.

– Явился не запылился! – воскликнула Агриппина и выбежала из горницы.

– Агриппинушка, голубка моя! – пробубнил заплетающийся бас. – Вот и Васютка нагрянул!

– Опять нажрался, окаянный?! – в голосе девушки появились мерзкие сварливые нотки. – Скотина ты безрогая! Всю жизнь мне испоганил! Когда ж это закончится?!

– Не могу я, понимаешь, не могу! Мочи больше нет! Раньше-то красавиц был, статный, крепкий, взгляд пылает! А сейчас гляну на своё отражение, и утопиться хочется.

– Смотрю, ты и утопился. В стакане! Сколько? Бочку опорожнил аль две?!

– Не бранись, хозяюшка! Единственную капельку на язык капнул да кружку понюхал.

Что-то опять загремело. Я замер, вслушиваясь в аудиоспектакль под названием «семейная драма». Васян, оказывается, пьянь редкостная! Нужно у Агриппины узнать, где в деревне выпивку достать можно. Он завтра с похмелья проснётся, я же ему пивка холодненького подгоню или сидра. Сразу и подружимся.

Вернулась травница. Растрёпанная, раскрасневшаяся. Взор потупила. С чего б, интересно?

– Ты, молодяжнек, не подумай лишнего, – глаз не подняла, говорит заискивающе, – Василий хороший. Держится строго три луны, на четвёртую срывается. Тяжко ему. Смириться с потерей не желает. Вот и пьёт иногда. А мне по утрам слушай: «Лебёдушка моя, снеси водицы студёной доброму молодцу перед смертью! Пришёл час расставания! Схорони меня под дубом столетним, навещай по праздникам!»

– Юрой меня зовут, – напомнил я. – Где, говоришь, кладовка у тебя?

– Кладовка?.. – не поняла девушка.

– Василий-то в слюни упоролся. Сторожить меня некому, запирай на ночь.

– Упоролся в слюни… Метко подмечено, запомню… Юра… Ты на печку полезай. Перина мягкая, уснёшь быстро. Мне она в ночь не надобна. До зорьки с пропойцей на сеновале проторчу. А ты почивай. Лучину загаси обязательно, а не то пожар учинишь!

Ушла. Я задул лучину, потом влез на печь. Не обманула. Перина оказалась необычайно мягкой, буквально засасывающей в себя. От неё пахло сдобой, сегодняшней репой, пряными травами… А ещё сюда примешивался едва уловимый запах женского тела. Он оказался настолько приятным, почти родным, что я зарылся лицом в мягкие складки и мгновенно провалился в сон.

Глазам предстала картинка, напоминавшая кат-сцену. Несуществующая камера ходила из стороны в сторону, показывая тёмное помещение. Вот лежит моё тело, вот печка, вот стол, табуреты и лавка… Постойте, кто же стоит посреди горницы?! Мама! Я видел её со спины, но сразу узнал. Обрадовался, будто ребёнок, хотя всё ещё в глубине души дулся на то, что она поддержала отца, назвавшего меня неудачником. Волосы матери странно шевелились. Нет, не на ветру или от сквозняка. В движениях присутствовало нечто неестественное. Я крутанул колесо несуществующей мышки, приблизив картинку, всмотрелся и заорал. В маминых волосах, оказавшихся спутанными клочками паутины, копошились крупные лоснящиеся пауки. Каждый раз, когда они шевелились, раздавался звук, напоминавший металлический скрежет по стеклу.

Разбуженный собственным криком я подпрыгнул, свалился с печи, и в тот же момент «камера» вновь вернулась к виду от первого лица. Я вытер пот, успокоил дыхание. Приснится же дрянь! Потом взглянул в окно и потерял дар речи. Там, едва подсвечиваемый луной, клокотал и перекатывался густой туман. Он не подступал к самому дому, словно чего-то опасаясь, и между избой и границей мглы колыхалась полупрозрачная дымка. Дальше всё утопало в белёсом мареве, поглотившем окрестности.