Литмир - Электронная Библиотека
A
A

– Пожалуй, вы правы. Рисковать за всеобщее счастье – это очень благородно.

Фэд подхватил ложку и попробовал ещё парящий, горячий суп из тарелки, только что принесённой официантом.

– Здесь неплохо кормят, – произнёс он.

– Да, – буркнул Вил и приступил к опустошению своей тарелки.

Обед продлился почти час. Им подали несколько закусок из морских блюд, большую рыбину, которую они изволили заказать, и официант торжественно при них разделал её и услужливо положил в тарелки белые кусочки.

– Да-с, море кормит, – заметил Вил, разделавшись со своей порцией.

Фэд в знак согласия кивнул и уточнил:

– Специальные люди продукты должны добывать, другие специальные должны готовить еду – тогда будет порядок. Если всё стихийно, то порядка не будет. Даже движение масс должно быть организовано, иначе людской поток станет неуправляемым. Стихийная борьба вредна для общества. И ваша борьба противоположностей…

Фэд на несколько секунд задумался и заключил:

– Она тоже требует организации.

– Конечно требует, – согласился Вил. – Только, голубчик, знание диалектики позволяет это понять. Думается, что если не овладеть диалектикой, то борьба до добра не доведёт. Стихия захлестнёт народные массы, и светлого будущего никогда не достигнешь.

– Светлого будущего, – задумчиво повторил Фэд и вспомнил, как он молоденьким студентом агитировал за светлое будущее. Агитировал страстно и, как казалось ему, убедительно. Молодые люди слушали его, внимали его словам, заражались его идеями, иногда спорили, предлагали более мягкие способы борьбы за светлое будущее, но всегда признавали в нём вождя, может быть, ещё не очень опытного, но уже готового броситься на врагов, не щадя ни себя, ни других.

Здесь, лакомясь морскими яствами, он вспоминал, как голодовал в кутузке, куда попал за участие во всеобщей забастовке. Мануфактурщики не очень-то желали бастовать, им было не совсем понятно, зачем надо не работать, чтобы потом стало лучше, но он агитировал, требовал подчиниться и прекратить «горбатиться» на хозяина. Бастовать начали не все, всего несколько десятков вышло с красными флагами – тут-то их милитеры и похватали. Ему недолго пришлось в каталажке отсиживаться – через три дня его отпустили, предупредили только, что если молодой человек будет продолжать антиправительственные действия, то его снова придётся повоспитывать, но уже более строго. Он всего лишь день раздумывал над происшедшими с ним неприятностями и уже к вечеру решил, что будет более осторожным, а затем борьба снова захватила его целиком и осторожность как-то сама собой рассосалась, словно и не было каталажки и предупреждения административных деятелей. Каталажка не заставила себя долго ждать – через несколько недель его вновь арестовали и теперь продержали почти месяц, уже по решению суда. После второго пребывания в каталажке он решил (точнее, дал себе слово) больше не попадаться и начал скрытную борьбу. Нелегальное положение укрепило его волю и дух, научило его подчиняться строгим правилам конспирации, а главное – он понял, что борьба предстоит долгая, упорная и жертвенная.

«Жертвенная борьба – это серьёзно, это не простая работа за что-то, это риски, а риски не все могут выдержать», – подумал Фэд и приступил к потреблению третьего блюда.

– Хорошо, батенька, – благостно выдохнул облысевший.

– Что хорошо? – спросил Фэд.

– Хорошо, когда хорошо отобедались, – ответил Вил.

– Ага, – согласился Фэд и откинулся в кресле.

Облысевший глубоко вдохнул и объявил:

– Когда-то голодновато было, да и разносолами не баловались, а здесь сплошь объедаловка.

Вил отодвинул от себя тарелку и подумал:

«У тётки разносолов не было. Там еда была простая и казалась такой вкусной, гораздо вкуснее городской».

Вечером после трудного дня у тётки собрались её подружки. В углу под иконкой мерцал фитилёк лампадки, на столе горела настольная керосиновая лампа, свет которой выхватывал из тёмных углов хатки утомлённые морщинистые лица женщин. Натруженные за день их руки смиренно лежали на коленях, покрытых тёмными юбками. Женщины молча ждали, ждали ещё одну гостью – бабу Сафу. Они с дядькой знали, что вот сейчас появится баба Сафа и в пока что ещё угрюмом обществе как-то сам собой возникнет шум и смех. Баба Сафа будет говорить, в хатке будут слышны её рассказы о деревенских, рассказы шутливые и иногда немножко злые, но всегда интересные, не дающие скучать вечерним посиделкам.

Сафа и сама-то всем свом видом вызывала улыбку. Высокая и не очень грузная для своих лет, она легко двигалась, говорила складно, без сорных и бранных слов, и, как правило, рассказы её сопровождались энергичной жестикуляцией и даже некоторыми артистическими приёмчиками.

– Ой! Бабоньки, что расскажу-то вам! – загадочно начинала она, и всё вокруг затихало, ожидая очередной правдивой истории из местной жизни. Она, подражая говору своих героев, иногда их жестам и манере поведения, говорила о том, как напугались её мальчишки. Пошли, дескать, «до витру» поздно, уж темень на дворе образовалась непроглядная. Что-то там за избой у них хрюкнуло – так они, как сумасшедшие, дела свои не сделав, примчались в избу. Толком сказать ничего не могут, а только дрожат да тихим криком, как это бывает с испугу, бормочут несвязно: «Тама… тама». Ох! Бабоньки, спужалась я-то, аки агнец пред волком. Ничего сама-то сказать не могу. Токмо одно слово, да и то плохо изрекла: вместо «креститесь» «тряситесь» говорю. Тако стоим мы пред друг дружкой и дрожим незнамо отчего, и понять ничегошеньки не можем.

Подружки внимательно слушают Сафу и сами уж пугаться начинают, хотя и чувствуют, что история закончится благополучно и, наверное, как обычно, весело, но история-то страшноватенькая – мало ли чудищ бродит ночью по дворам. Ведь были ж случаи, деды и бабки рассказывали и о чертях, что народ деревенский дурили, до смерти хотели довести, и о ведьмаках страшенных, что в хаты проникают, так тут уж незнамо как и отбиться от них – только молитва и помогает. А Сафа продолжает историю излагать, лицо своё испуганным делает, глаза навыкате, руки опущены, дрожат, пальцы рыскают по юбке тёмной, словно понять не могут, что за ткань такая у бабки на коленях лежит.

– Трошки страх стихать начал, – продолжает Сафа. – Так, стук в дверь. Ночью-то какая нечисть к нам? Парни мои совсем затихли, бледные, как буряки кормовые. Да и я, бабоньки, вся не своя стала. Хотела было спросить: «Кого это в ночь нам принесло?» Да с испуга, хочь рот-то открывается, но звук неладный оттудова идёт. «Мы-ы» да «мы-ы» из рота.

Сафа поднялась с лавки и, изображая себя испуганную, промычала пару раз, затем совершила многозначительную паузу и продолжила:

– А оно в дверь тук да тук. И будто не человек стучит, а чего-то не нашенское. Наши-то бахнут в дверь, да и ломятся незнамо как, словно бескультурные какие. Парни мои совсем затряслись, как осинки на пригорке, смотреть аж так жалостливо, что хочь плачь и вой зачинай непрерывный. Тут уж я не стерпела энтого и как зыкну на дверь: «Заходи, вражина, коль неймётся тебе!» А сама за ухват и к порогу. Наизготовке стою, как тот солдат, что по молодости обретался в краях наших, да сгинул на войне-то…

Сафа, вспомнив солдата, как-то обмякла. Руки её, что изображали держание ухвата наизготовке, опустились. Она смиренно сложила их на животе и вздохнула. Остальные, зная её историю с солдатом, как обычно в таких случаях, загрустили тихонько, тоже повздыхали и утихли в ожидании продолжения рассказа. Рассказчица через несколько секунд встрепенулась, легко улыбнулась, морщинки на её лице заиграли, будто сами ни с того ни с сего собрались пуститься в пляс, и собравшиеся услышали продолжение «страшного» рассказа.

– Стою это я у двери, – загадочно произнесла Сафа. – А дверь-то тихонько со скрипом открывается и является оттудова рожа. Бригадирская рожа. Красная да, видать, с утра набравшаяся. Бормочет, мол, нет ли у меня горилки, а то своя вся вышла. А я-то с ухватом стою и тычу в него, в его рожу-то рогатульку – того и гляди зенки проколю. Видать, страх-то мой в силушку защитную вобрался и назад никак…

6
{"b":"902211","o":1}