До него долетают слова профессора: «Господа на галёрке, вам это всё придётся сдавать», и он возвращается туда, где царят всего лишь законы диалектики.

– Можно подумать, что все знают, что такое диалектика? А как же – это так просто! Мир меняется, изменяется всё, что может измениться, даже то, что кажется незыблемым. А раз такое дело, то должны быть хоть какие-нибудь законы, по которым это всё творится и делается. Детально знать их необязательно, некоторые так и делают – мало ли законов напридумывали. Что ж получается: если их не знать, то и жить невозможно? Так, что ли? – Сильно облысевший мужчина вопросительно взглянул на собеседника, прищурился, словно ожидал немедленного ответа от своего визави, и, сделав паузу не менее полуминуты, продолжил: – Можно и не знать. Ни к чему это знание. Что оно даёт практически? Да ровным счётом ничего. Вот хотя бы возьмите это. – Он потеребил бородку и, усмехнувшись, продолжил: – Вот возьмите хотя бы это – борьбу противоположностей. На кой она нужна простому человеку, которому подавай простые истины, которому, батенька, надо объяснить коротко и ясно: жизнь полосатая, будет и чёрное, и белое, а то и серо-буро-малиновое, но это уже, пожалуй, лишнее. А борьба противоположностей рядом с ним проистекает, его затрагивает, а он без подсказки не видит её – она ему ни к чему. Даже вредна, я бы сказал.

Облысевший замолк и, кажется, крепко о чём-то задумался. Утреннее солнце только что поднялось над горами. Лёгкий ветерок лениво покачивал прозрачную штору открытой веранды. Солнечные лучи ещё не освещали её – они скользили по тихой поверхности воды, уходящей от песчаной отмели прямо к горизонту, где полоса, отделяющая океан от неба, была чётко видна.

– Редкое зрелище, – проворчал собеседник, пристально вглядываясь в горизонт. – Гладкая вода, как в озере, – добавил он, отпивая мелкими глотками чистую воду из хрустального бокала.

– Вы полагаете, что эдакой гладкости не должно быть? – ответил ему облысевший мужчина, возрастом глубоко за пятьдесят лет.

– А вы что же, против? – произнёс собеседник, оправил редкую бородёнку и представился: – Бывший революционер, а ныне пенсионер по имени Фэд.

– Ах, вот как! – обрадовался облысевший. – Весьма рад встретить коллегу, точнее единомышленника. А то, знаете ли, загнали сюда в «райский уголок». Велели отдыхать и…

Облысевший запнулся, словно обиделся на тех, кто его сюда «загнал». Он энергично покачал головой, громко вздохнул и произнёс:

– Рад познакомиться. Меня можно называть по-простому – Вил, а по поводу имеющейся на сегодня тишины могу сказать, что я не против. Я, конечно, за, но…

Вил резко опустошил свой бокал и, повертев головой в поисках официанта, наполнил его новой порцией воды.

– Я вовсе не против тишины, – продолжил облысевший. – Я не против, но это такая редкость, когда всё тихо. Помнится, что такое перед бурей бывает. Вы замечали, батенька, что перед бурей бывает?

– А что перед бурей бывает? – проворчал Фэд.

– А вы словно не знаете! – ответил Вил. – Не надо притворяться, товарищ, не надо. А то, знаете ли, многие притворяются, когда тихо. Сидят себе в норках и носа не высовывают наружу. Сидят и думают: вот, мол, не вижу я угроз – так их и не будет. Мышиная стратегия – сидеть в норках. – Облысевший задумчиво взглянул на свой полный бокал и продекламировал:

– Ага, – буркнул Фэд. – Вы, товарищ, вижу, поэтизировать вздумали. Рифмовочками всю веранду засыпали. Приятно слушать! А мне эдакое на ум не идёт – всё проза голая в голове бродит.

Облысевший, прикрыв ладонью рот, незаметно зевнул, слегка покачал головой и возразил:

– Это, голубчик, не моё. Это, батенька, народное.

Собеседники около минуты молчали. Вил закрыл глаза и, откинувшись в плетёном кресле, наслаждался тихим утром, ласковым солнцем, которое уже облизало всю веранду свежими лучами, ещё пока что не очень жаркими и палящими, которые ожидались от дневного светила в полдень.

– Архихорошо! – прошептал облысевший, не открывая глаз. – Вы, товарищ, согласны?

– Согласен, – нехотя ответил Фэд и монотонно прочитал:

Облысевший удивлённо произнёс: «Да-а…» и открыл глаза.

– Скажите, тоже народное? – спросил он. – Тоже не своё?

– Своё, не своё… Какое это имеет значение? – пробурчал Фэд. – Главное, чтобы смысл был, а слова – это чепуха. Много слов – смысл теряется, мало слов – меньше толкований. А то, знаете ли, партайгеноссе, наговорят столько, что мозги плавятся, смысл уходит куда-то вдаль голубую, как в это небо. – Он поднял голову и долго смотрел на небосвод, щурился от солнца и, тяжко вздохнув, продолжил: – Вы, товарищ Вил, должны понимать текущий момент. Сейчас тишь, а будет буря, шторм или ещё что-то волнительное. Без этого ведь никак не обойтись. Вот и получается… – Фэд потеребил редкую бородку и, криво усмехнувшись, закончил свой монолог следующей фразой: – Меньшинство бурлит, а большинство в норках сидит.

– Согласен, абсолютно согласен, голубчик, – произнёс Вил. – Но нервничать нам нечего. Вихрь налетит – по номерам разбежимся. Разбежимся, но тонус терять не будем. Вот, послушайте:

– Хорошо сказано, геноссе, – заключил Фэд.

Он повторил последнюю строку: «Когда буря впереди», и его худое лицо словно просветлело, глаза загорелись. Он, сидя в кресле, как-то взбодрился, выпрямился, как будто готовился к прыжку, но через пару секунд воодушевление его пропало и он почти безразлично спросил:

– А как узнать, когда она будет? Как вычислить этот момент, когда затишье практически не меняется и только еле заметная рябь пробежит по воде, чуть поколышет траву и на минуту затихнет? Затихнет, – в раздумье повторил он и замолчал.

Утренний ветерок совсем ослаб, наступила тишина. Шторы безжизненно повисли. Океан, казалось, затаил дыхание в ожидании свежего ветра.

– Все чего-то ждут, но только не волнений. Кому они нужны, эти волнения? Разве что молодёжи неразумной, – размышляя, произнёс Фэд и, повернувшись в сторону большой воды, прочёл: