Думает мужик, подмена на лицо, всяк может с горя перемениться, мать всю жизнь сопли руками убирала. А чтобы мать плакать взялась, отродясь, такого не было. Стал он думу думать, что это с матерью сталось, толи злой дух в нее вселился, толи душу дьяволу продала. Кот рядом сидит, виду не подает, что жрать хочет, все на гостя таращится и тут, понял мужик, что с котом не так было, глаза у него были хоть и с узенькими полосочками, да только поперек, как у козлов рогатых. Стало мужику боязно, как нечисть на чистую воду вывести и узнать, что с матерью сделалось, а сам на чашку с мясом таращится, не доброе чует.

– Отведай мясца то, чай не часто свининки откушивать приходилось. – Произнесла мать.

– А откуда у тебя свининка, никогда скотину не держала, а тут чуть ли ни половина доброго хряка? – спросил он осторожно.

– Да какая же она добрая! Рылась тут одна в огороде, урожай портила, а хозяева не объявлялись, вот и зарезала я ее, пока все не перерыла, не потоптала.

Подумал мужик, что эта мать его на блюде, к мясу и пальцем не притронулся, а остальные блюда были очень вкусны, что только подтверждало, не родная эта его мать перед ним сидит.

Тут самозванка принялась постель ему стелить, и нежно так приговаривать,

– Ложись, моя кровиночка, отдохни с дороги, утром я тебе пироги постряпаю.

Ложится мужик, а сам думает, спать не станет, а как нечистая себя выдаст, так выскачет и прибьет ее.

Свет затушили, все стихло, лежит мужик, а сам в темноту всматривается, в каждый шорох вслушивается. Стали его глаза со временем слипаться, только, сон чуткий, как только дверь отворилась, приоткрыл глаза мужик и видит как самозванка, кого-то в дом пустила. Наверное, эта ведьма, самого черта человечиной попотчиваться пригласила, прошли они к столу и принялись чашками стучать. Жалко мужику кости матери терять, их бы в землю закопать, да молитву прочитать. Подскочил он на ноги, в тени табуретом запустил, а сам к печке метнулся и затор отворил, что бы в комнате светлее стало. Смотрит, чудище, вида ужасного, от боли на полу скорчилось, а над ним, как будто кроха какая то, нависла, руки растопырила, и молит о прощении.

– Сжалься над нами, добрый человек, прости, что в дом твой проникли и хозяйничаем здесь, отпусти нас в ночь, но живых здоровых.

– Не заговоришь меня, нечистый, бес ты!

– Не бес я, а сиротка. Никто меня к себе не принял, а это чудище обогрело и накормило, от морозов укрыло, отпусти нас дальше по земле бродить, приют искать.

– А мать мою куда дели? – Спросил мужик. Малая только плечами пожала.

Отпустил их мужик, велел, только, больше здесь не показываться.

– Позволь только пальтишко твое детское с собой взять, да корку хлеба, для малой. – Произнесло чудовище.

Хотел, мужик, было возмутиться, но не для себя, же чудовище просит, для сиротки. А ему самому, на что мальчишечье пальто? А мать хранила обновки – продать хотела так и не продала, слишком бедные в деревне люди жили, ей то, бесплатно от отца достались. Ушли незваные гости, а мужик дверь запер, да и уснул. Утром проснулся, пошел до ветру, смотрит, а его мать старуха сидит у яблони, маленькую веточку детским пальтишком прикрыла, и яблоки в землю зарывает.

– Сказал же, что бы и носа сюда не показывали. – Сказал мужик, и, хотел было замахнуться на старуху, та ему и молвила.

– Хоть топором меня руби, не сойду с этого места. – Сказала она, и глаза платочком промокнула. – Погубила я мать твою, можешь меня за это хоть топором рубить. Только, дождись, когда мое тело в прах обратится, и в землю уйдет.

– Как же ты сиротку пожалела, а мать мою со света жила.

– Погубила мать твоя ребеночка моего, принятого, за пару яблок, что осенью опадают, а весной появляются. Знала я, что человеческое дитя, к людям потянется, нельзя ребенку, без других детей, вот и поселилась вблизи деревни. В лесу яблоки маленькие да кислые, вот он и позарился на ее сад. Она его этой веткой и прибила, да под яблоней зарыла. Как узнала я об этом, обозлилась, не смогло мое черное нутро не гневаться. Убила я ее для свершения, обряда не доброго, для дела не чистого. Приложила я веточку, какой она его прибила, к яблоне, теперь каждую ночь рождается мой человечек из яблочка, что появляется на этой веточке, живой да здоровый. Поэтому руби меня! Не могу я покинуть этого самого места.

Пошел мужик за топором и разрубил чудовище и ветку от дерева отрубил, а из нее засочилась кровь и смыла прах нечисти за забор, на дорогу. Ведь, где живет человек, там нет места ни для чего не человеческого.

Пошла, как то, девушка Аоя за ягодами и грибами в лес. Шла, пока не нашла живую кочку, словно сама земля через нее дышала. Ткнула девушка в нее палкой, та и лопнула, хоть и страшно стало, но решила она подойти посмотреть. А там, в образовавшейся яме, трое чертят, лежат. Ведать злобу свою плохой человек зарыл, а она знай да и обратилась чертятами, что бы, когда подросли, творили бесчинства и мстили за хозяина. А пока маленькие, они злобой людской не вскормлены, лежат, друг друга грызут, ручками машут, кулачки крутят. Для того, что бы люди любили злиться, гневаться и ругаться, были они симпатичные, да хорошенькие, как всякие детеныши. Вот и сжалилось девичье сердце, ведь совсем они без людской вражды истощают, глядишь и сгинут. Переложила, что набрать успела, из корзины в платочек, чертят, в корзину положила, и побрела домой.

Вот и стала девушка думать, обычную людскую пищу чертята не едят, а ругаться ей не с кем, чем кормить малышей. Идет она мимо домов и слушает, где только ругань и драка, встанет под окошком и ждет, пока малыши покормятся. Так и стали жить.

Но только, думает девица, нужно им имена дать, ведь не хорошо это, что дети без имён живут. Пошла она к идолу и взмолилась:

– Охранник и защитник, прими в дар этого зайца, поешь мяса его, попей крови его и шубкой закрой голову свою от холодов. Дай имена трем моим деткам, ты, как ни кто другой дашь им подходящие имена.

– Не должно быть зла на этой земле, не должно быть у зла имени, отнеси их за горизонт и выброси там, где людей нет, а то поглотят они тебя и беду в деревню приведут.

Поклонилась девушка идолу, но не послушалась его. Пошла она тогда в родовое место, к духам умерших предков, может они дадут им имена.

– Чертей на своих детей обменяешь, этих душой пригреешь, своих никогда к груди не прижмешь. Прервется наш род, брось их пока не поздно.

Поплакала девушка, хотела она своих детишек иметь. Да этих еще жальче, пропадут, горемычные. Своих то, что не рожала еще, пожалела, а эти вот уже на свете есть. Плачут, беду чувствуют, ручонками за волосы тянут, как в бездну лютую.

Решила девушка, сама им имена дать, слышала, что как назовешь человека, так и будет жить он по жизни. Решила также и с чертятами будет, может и минует их беда. Само имя Аоя значит – ручеек, красивая она быстрая, всегда на своем стоит, трудности стороной обегает, если справиться не может. Имена решила не обычные дать, ведь они сами из такого же теста. Тот, что остальных братьев лупил, и, за ручки дергал, назвала Табуя, что значит «сердце», будет оно больше, чем у всех остальных на земле, всех в себе поместит и согреет. Самого шумного и плаксивого назвала Татацы, что значило «смеющийся колокольчик», пусть радует всех, а во время беды пусть всех предупреждает, благие вести по всем домам разносит. Самого пакостливого и настойчивого назвала Олго, что значит «ядрышко» или «серединка», что бы во всем меру знал, мог рассудить по справедливости и примирял, всех, кто в ссоре.

Чем больше чертята росли, тем больше проблем от них было, сразу видно, бесовские творения, что не сделают все не так, за что не возьмутся, все сломают, что не скажут все невпопад. Люди, по началу, помогали, так как сказала Аоя, что это родные ее детки, ходила она на речку купаться, и, попортил ее водяной, стыло было рассказывать, а детки уродились, так их не спрячешь. А потом и отвадились помощники, как ни как, много от чертят хлопот. Как подросли они, стали на улицу проситься, словно зовет их кто. Только Аоя, как только они на ножки встали, не пускала их никуда. Сама их кормила, так как ворчлива, и, сама стала, и, осатанела с чертями, у самой гнева на их всех троих хватало. А они садятся у двери начинают проситься, плакать скрестись, а затем как ни в чем не бывало, начинают снова резвиться.