Я рвал свои путы в жуткой злобе и ненависти, я орал на одной яростной, бешеной ноте, я хотел вцепиться хоть во что-нибудь мёртвой хваткой, но не мог ничего уцепить, я не желал уплывать в чёрное беспамятство, в которое вновь хотели погрузить меня эти странные люди. Они суетились, они пытались угомонить меня, они уже кричали друг на друга растерянно и сердито, а я сопротивлялся им так, как никогда в жизни никому не сопротивлялся.

Но тьма оказалась сильнее, она вновь уволокла меня в свою тень, и я был полностью уверен, что эта тень — смертная.

Зато во второй раз получилось много легче, я выплывал к жизни, не чувствуя и не желая ничего, в каком-то странном, механическом спокойствии. Боль, страх и отчаяние всё ещё были со мной, но они сидели как бы отдельно, как бы по соседству, не мешая мне своим присутствием, не туманя мой разум и никак не влияя на меня.

— Успокойтесь, пожалуйста, — услышал я странный, у нас так не говорят, голос, — вы живы, всё хорошо, вы в госпитале, успокойтесь.

— Олег? — не то, чтобы меня это всерьёз интересовало, меня сейчас ничего не интересовало, мне было абсолютно всё равно даже на то, что со мной происходит, но губы раздвинулись как-то сами, а язык тоже совершенно самостоятельно, я этого не хотел, вытолкал наружу имя моего стрелка.

— Он в порядке, — заверили меня со странным акцентом, — вы оба находитесь в полной безопасности, вам ничего не угрожает, успокойтесь и осознайте это, пожалуйста. Боли больше не будет, вы абсолютно здоровы, нет никаких травм, всё хорошо.

— Долго я здесь? — они, замерев, ждали от меня хоть какого-то вопроса, хоть какой-то реакции на свои слова, и спросил я у них про время только поэтому, так-то мне было всё равно. Долго, не долго — какая, в самом деле, к чёрту разница?

— Долго, — неожиданно замялись они с ответом, — довольно долго. Но это уже не важно, всё уже в прошлом, сейчас вы полностью здоровы, осознайте это и успокойтесь, пожалуйста.

— Хорошо, — пожал плечами я, безучастно рассматривая и этих людей, и помещение, в котором мы все находились. — Есть, осознать и успокоиться.

Люди были странными, конечно, и сами они, и лица их, и одежда, и глаза, и то выражение, с которым они на меня смотрели, врачи так на больных не смотрят, но ещё страннее было помещение. Просторное, высоченное, я лежал правым боком к окну, и вот это окно было во всю стену, от пола и до потолка, а за ним находился до того весёлый и зелёный берёзовый лес, что мне сразу стало легче, хоть что-то родное увидел.

Смотрел я на лес довольно долго, а они всё ждали и ждали, почему-то не прерывая меня, а когда я насмотрелся и вновь перевёл взгляд внутрь комнаты, тоже спешить не стали.

Проскользив взглядом мимо их фигур по помещению, я попытался удивиться, потому что надо было, наверное, потому что бесстрастно рассматривать то, что я увидел, было уже даже как-то бестактно.

Странная мебель странных цветов, у нас так не то, что не делают, у нас даже и не подозревают, что так можно делать, очень лёгкая, можно сказать легкомысленная, но удобная даже на вид, какое-то оборудование, переливающееся множеством разноцветных огоньков, какие-то странные цветные экраны без проекторов, до того яркие, что и при дневном свете не гасли, а по ним плыли какие-то графики, буквы, цифры и что-то ещё там. И ещё, во всём этом было мало металла с деревом, да что там мало, их вообще не было, ну или я не увидел, а сделано было всё из какого-то странного материала, то ли слоновая кость, то ли ещё что-то.

— Я в плену? — вспомнив обстоятельства своего падения, да соотнеся всю эту обстановку со всем тем, с чем мне доводилось сталкиваться в жизни, спросил я. — Концлагерь? Медицинские опыты?

У наших такого точно не было и быть не могло, а вот немцы… от этих можно было ожидать чего угодно. О том, что творилось за линией фронта, в самой Германии, доподлинно было неизвестно, но иногда люди, прикоснувшиеся к оккупации, рассказывали совершенно жуткие и невероятные по какой-то насекомьей, нечеловеческой жестокости истории, вроде изготовления мыла из людей, сдирания кожи с татуировками на абажуры, так что почему бы и нет, лучше уж сразу уяснить для себя всё.

Под этот, вновь не взволновавший меня вопрос, хотя он и должен был, я стал рассматривать лица, пытаясь разглядеть в них чужие для меня черты, я стал примерять на них фашистские железные каски, похоже будет или нет на то, что я видел в газетах, но получалось довольно противоречиво. Один так точно вылитый Фриц или Ганс, хрен их всех разберёт, зато у большинства вполне себе нормальные лица, один так вообще прямо отец родной, до того участливо и с пониманием смотрели на меня его глаза, да не просто глаза, а с вполне себе рязанской физиономии, вон, даже и нос картошкой присутствовал. Единственно, отчего-то были они все выше меня, прямо как на подбор, даже лёжа было видно, а я от этого отвык с детства. Метр восемьдесят всё же, как и Олег, сантиметров на десять выше среднего, не просто так. Но ощущение детскости, вызванное этой странной разницей, тоже не разозлило и не успокоило меня, хотя я и должен был ну хоть что-то почувствовать, в самом-то деле.

— Ну что вы, какой плен, — тот самый, что выглядел как отец родной, и который начал меня этим почему-то очень легко, практически на грани восприятия, успокаивать, уселся на моём ложе, язык бы не повернулся назвать это кроватью или койкой. — Вы в безопасности, всё хорошо. Вам надо успокоиться, вам надо понять, что всё это уже в прошлом, понимаете?

— Как? — спросил я у него не про то, как мне это сделать, а про то, каким именно волшебным образом я здесь оказался, но он меня понял.

— Знаете что? — с лёгким вздохом поинтересовался он у меня непонятно о чём и, чуть помедлив, продолжил: — Вот есть у человека здоровье физическое, а есть здоровье психическое. С первым у вас всё уже отлично, можете мне поверить, а вот со вторым… Согласны?

Крыть было нечем, и я кивнул в ответ. Действительно, пусть я и был сейчас безучастен ко всему, как какая-то кукла, как марионетка, но где-то в глубине души я осознавал, что, если бы не это странное, наведённое на меня абсолютное, стороннее и несвойственное мне спокойствие, плохо бы мне сейчас было. Какая-то маленькая, совершенно незначительная часть меня в этот момент всё ещё бегала по самым тёмным задворкам сознания, и орала там во всё горло, и билась головой о стены, пережигая недавний ужас в истерику.

— Уже хорошо, — обрадовался тот на моё молчаливое согласие. — Уже лучше. Осознание — первый шаг к излечению. Но вы должны понимать всю опасность своего положения, как говорится, не дай нам бог сойти с ума, уж лучше посох и сума, гениальные слова, как по мне. А потому: прописываю вам абсолютный покой, никаких внешних раздражителей, никаких новостей, вот ни о чём совершенно, как бы вам этого не хотелось, как бы вам не казалось, что от этого будет лучше, понимаете? Не будет, не будет, авторитетно вам заявляю! Сейчас любое, поймите вы, любое слово со стороны может задеть что-то такое в вашем мозгу, что будет только хуже.

— А это? — кивнул я на странные приборы, которые находились в комнате, — что это?

— Ах, это, — и доктор посмотрел туда же, куда и я, — это, Александер, самое лучше оборудование, какое только может быть. Всё ради вас и, если вам от этого станет легче, примите на вооружение древний девиз — ничему не удивляться должен истый джентльмен. Так, кажется, там говорилось. Постарайтесь попросту не обращать на всё это внимания и ещё, — спохватился он, — ничего мне тут не ломайте, договорились? Оборудование и в самом деле хорошее.

— Вы — иностранец? — кивком подтвердив его просьбу ничего не ломать, осведомился я.

— Я-то?.. — переспросил доктор и вдруг задумался. — Нет, пожалуй, что нет, не иностранец. А почему вы спрашиваете?

— Меня зовут Александр, Александр Артемьев, — ответил я. — Не Александер.

— Очень, очень приятно, — со всей возможной вежливостью, но ни капли при этом не смутившись, ответил он, — очень приятно познакомиться с вами, Александр Артемьев. А меня вы можете называть Александер Андреевич, — отчество своё он произнёс с двумя буквами э вместо е, странновато получилось, но, может, у человека просто проблемы с произношением, — мы с вами тёзки, и я профессор, директор этого института, а фамилия у меня самая что ни на есть нашенская, фамилия у меня Иванов.