— Вот что за дура московская, — голос Олега в наушниках был спокоен и злобен. — Она бы ещё с пустым ведром сюда прибежала. Я в приметы не верю, но это уже через край. Командир, ты в своём уме?

Я промолчал, не став отвечать, да и что я мог ему ответить, а внутри меня всё ёкнуло, да в глубине живота поселился липкий холодок. Я вдруг, как будто это было только что, припомнил и свой сон про чёрную собаку, и утреннее бритьё, и поездку на грузовике до КП, и все свои фото тоже. И как-то всё это вместе сложилось так, одно к одному, что накатила какая-то мгновенная чёрная безнадёга, а в голову полезло мерзкое предчувствие чего-то плохого там, впереди. Но я нашёл в себе силы помахать Марине в ответ, улыбнулся ей во все зубы так, чтобы она это увидела, а потом её за руку потащил в сторону подскочивший к ней Мишка. Он кричал ей что-то в лицо и волок за собой без жалости и я, в который раз уже вздохнув, снова отвернулся от неё, да что ж такое сегодня.

Последняя передо мной пара пошла на взлёт, я дал им оторваться, записал время вылета в планшет и дал газу сам, а все эти предчувствия тут же вылетели у меня из головы, работать надо, некогда. Единственный плюс, что хотя бы Воронцов этого не видел, суеверный наш, пусть это будет только на моей совести.

Потом мы быстро собрались в кругу над аэродромом и пошли на запад двумя четвёрками, одна за другой, я последним. Пока шли, я внимательно следил за молодыми, помня свои обязанности, но ничего нового не увидел, повадки каждого я уже знал. Ну, разве что Никитин болтался в строю чуть больше обычного, но поправлять его по радио голосом было ещё нельзя, нужно было соблюдать радиомолчание, это уже потом, рядом с целью или по пути домой.

Над линией фронта к нам прицепилась четвёрка маленьких и все вместе мы пошли дальше на запад. Воронцов, ради хоть какой-то скрытности, вёл нас метрах на пятидесяти высоты, опускаться ниже было уже опасно, стоило учитывать и перегруз, и умение молодых, а Яки начали нарезать свои зигзаги чуть выше. Вот на обратном пути мы будем улепётывать на настоящем бреющем, метрах на десяти-двадцати от земли, кто во что горазд. Будем к ней прижиматься как к родной, хотя и не дай бог, конечно, но спокойно уйти нам вряд ли дадут, стоило смотреть на вещи трезво.

Под крылом уже начали мелькать ещё не обезображенные предстоящими боями места, зазеленел лес, успевший оправиться от пожаров сорок первого года, появились озерца, да и вообще местность чем дальше, тем больше, начинала походить на болотистую. Может, и не врали партизаны.

Нас пока не обстреливали, хотя немцев я видел, но они просто не успевали. Да и как тут успеешь, на такой-то высоте. Воронцов же тащил группу не просто так, по прямой, он вёл нашу девятку ломаным маршрутом, избегая дорог и населённых пунктов, и дай бог, чтобы это нам помогло.

Я вполне себе ориентировался на местности и понимал, что он делает. Тело управляло самолётом на автомате само, позволяя мне и следить за воздухом, и ловить ориентиры на земле, делая отметки на карте. Судя по всему, Воронцов решил обойти цель и зайти на неё немного южнее, чтобы ярко сверкавшее солнце хоть немного, но мешало немецким наблюдателям и зенитчикам. Ну и ещё чтобы хоть чуть-чуть неожиданности добавить.

Мы и правда зашли во вражеский тыл километров на десять дальше предполагаемого района и, развернувшись над глухим лесом, начали пологий набор высоты. Комэска перед вылетом сориентировали по точному месту, найденному истребителями, и он вёл нас прямо и уверенно, по прямой, не кидая свою машину в «змейку», как делали тогда, когда требовалось что-то точно рассмотреть или найти.

Но на двух километрах высоты я и сам увидел чужой аэродром. Это была какая-то вытянутая, здоровая, сухая и высокая проплешина между чахлым лесом и болотами, к которой тянулось несколько незначительных полевых дорог от близлежащей железнодорожной станции в Матвеевке. Замаскирован аэродром был здорово, не хуже нашего, но куда ты спрячешь взлётную полосу? Тем более такую, очень чётко выделявшуюся на общем фоне своей однородностью, там и правда было что-то похожее на железный настил. И полоса эта была очень длинной, вполне подходящей для юнкерсов восемьдесят восьмых, а им для разбега требовалось почти два километра, в отличие от хейнкелей, о которых сокрушался Воронцов, эти-то могли взлететь и с огрызка в четыре раза меньше.

Зашли мы очень удачно, полоса виднелась перпендикулярно нашему курсу, километра на полтора-два правее, так что можно было, подойдя к её западному торцу, с правого крена войти в пологое пикирование точно вдоль неё, как на посадке.

— Растягиваемся, — прозвучал в наушниках голос Воронцова. — Я бью первый от середины и дальше, Агафонов от середины и ближе. Начали!

И он, увеличив скорость, повёл свою четвёрку на сближение к проснувшемуся немецкому аэродрому. Агафонов чуть придержал своих, а я полез выше, тут же оторвавшись ото всех разом. С земли уже хлестали по нам разноцветные трассы малокалиберной зенитной артиллерии, много и вразнобой, да кое-где вспухли первые чёрные облачка разрывов снарядов немецких восьмидесяти восьми миллиметровок. «Ахт-ахт» — так их называли сами немцы, и это было очень серьёзно. Настолько серьёзно, что истребители сопровождения тут же рванули вверх и в стороны, а я затеял глубокие, с перегрузками, противозенитные манёвры, и мне оставалось надеяться только на собственное умение, на удачу, да ещё на то, что Олег хорошо там привязан и не вылетит.

И всё же я успел заметить, как уверенно шли на цель Воронцов и ведущий второй четвёрки, да как плясали, вытянувшись за ними гуськом, все их ведомые. То, что они делали, это не было противозенитным манёвром, они просто судорожно кидали свои машины из стороны в сторону, пытаясь одновременно и успеть за ведущим, и хоть как-то обезопасить себя.

Комэск, чуть не дойдя до створа полосы, бросил свой самолёт через правое крыло и с разворотом вошёл в пологое пикирование, Агафонов, немного погодя, за ним, но он пикировал чуть круче, а я всё ещё висел в воздухе и смотрел за ними во все глаза. Немецких истребителей ещё не было, они появятся чуть позже, обязательно появятся, и тогда у меня не будет времени всё внимательно рассмотреть, нужно было пользоваться моментом именно сейчас.

И я метался среди внезапно появляющихся чёрных облачков, то ныряя в них, то шарахаясь в сторону, потом скользил вниз, под трассы МЗА, и тогда они смыкались над моей головой шатром, или карабкался выше, скользя влево и вправо, и они расходились подо мной веером, на такой высоте с ними можно было бороться, снаряды от малокалиберной артиллерии летели долго, и их трассы было отчётливо видно.

Восьмидесяти восьми миллиметровки меня бросили, перенеся огонь на идущие в атаку самолёты, малокалиберные тоже приотстали, стало чуть полегче, но я всё ещё ждал своей очереди, а она всё никак не наступала. Ладони вспотели, во рту пересохло, но я сам себя сумел загнать в какое-то странное, отстранённо-злобное состояние, и больше всего на свете мне сейчас хотелось, до зубовного скрежета хотелось, бросить свои бомбы так, чтобы лучше было и мечтать нельзя.

Именно к этому я готовился всю свою жизнь и вот, нужно было только немножко подождать, посмотреть, что выйдет у других, спешить было нельзя.

Воронцов и Агафонов не стали сильно снижаться, Агафонов так вообще вывел свою группу в горизонтальный полёт метрах на девятистах высоты, чтобы бросить бомбы с него, не доходя до торца полосы, долетят сами куда надо. Попасть при таких условиях в узкую цель можно было только чудом и я хрипло выругался в эфир, не сдержавшись. Я видел, как плясали в воздухе самолёты его четвёрки, как они прыгали из правого крена в левый, как скользили туда-сюда, даже и не думая выравнивать свои машины. А ведь всего лишь один градус отклонения от горизонта при сбросе бомб на такой высоте унесёт их куда-нибудь к чёртовой матери вбок, и накроют они что угодно, только не цель.

А вот Воронцов всё ещё полого снижался, но тоже недостаточно. И тоже самолёты его четвёрки плясали в воздухе как припадочные, стараясь обмануть смерть.