– А дальше?

– Потом мы ехали на поезде до вашего города. И нас тоже несколько раз бомбили. А потом был этот пароход.

…Мальчики надолго замолчали.

…Маленький отряд уверенно прошел задремавшей деревней и углубился в густой сосновый бор. Дождь кончился. На какое-то время небо расчистилось, и над миром стали загораться звезды. Идти стало веселее. Звезды перемигивались в вышине и звали путников вперед.

Темный бор безмолвствовал. Ни птицы, ни зверя, ни звука. И всё же казалось, что из глубины леса внимательные глаза смотрят на ребятишек, торопящих шаги. Было временами страшно, но тепло рук товарищей, шагавших рядом, дыхание и топот ног остальных участников этого ночного похода гнали страхи прочь.

Шли уже около двух часов. Многие стали заметно сбавлять шаг, дыхание сбивалось, усталость давала себя знать. Предательски хотелось есть. Хотя есть в войну хотелось всегда.

– Молодцы, ребята, – подбадривала Нина Михайловна, шагавшая впереди отряда с керосиновым фонарем. – Еще немного, и устроим привал.

Маленький отважный отряд приободрился.

…Скоро лес расступился. Песчаная дорога кончилась, началась глина, ноги скользили и часто разъезжались. Но никто не упал, потому что руки товарищей тут же подхватывали споткнувшегося.

Откуда-то подул ветерок, звезды на небе исчезли, закрытые тучами, снова пошел мелкий холодный дождь, вода хлюпала под ногами, проникала в жалкую обутку детей.

И когда казалось, силы у детей закончились, в этом безбрежном темном поле, сначала неуверенно, но потом все отчетливее и яснее, проявился крохотный желтый огонек.

– Это Манилово, – сказала Нина Михайловна.

– Манилово! – развеселился Коля. – И правда. Этот огонек манит к себе. Мы сделаем остановку там?

– Попросим у хозяев ненадолго пристанища, – ответила проводница.

Скоро в темноте проявилась наклонившаяся изгородь, улица с темными домами, где-то на дворе залаяла собачонка.

Во всей деревне светилось лишь одно окошко. Нина Михайловна осторожно постучала в стекло. И тотчас в свете лампы появилось лицо старушки с тревожными глазами, на плечах ее лежал платок, а седые волосы были забраны под гребенку.

– Нам бы погреться. В Николаевку идем, – сказала Нина Михайловна.

Старушка встрепенулась.

– Не заперто, поверните кольцо в дверях… Сейчас я с лампой иду.

Дверь распахнулась, и дети оживленной толпой повалили в сени и избу.

– Господи! – ахнула старушка. – В такую-то ночь, малёхонные такие. Проходите, проходите, – заговорила радостно она. – Скидывайте и обутку, и оболочку, полезайте на печь. Все войдете, печь большая. А я пока самовар подогрею, да ваши башмачки посушу.

…Как тепло и уютно было на русской печи, здесь пахло каленой глиной, хлебной закваской, луком и вяленой репой… Скоро внизу запел самовар. Многие дети уже сладко дремали. Витя Черемисин тоже спал, положив голову на старый валенок. Коля согрелся на печи, но дрема его не одолела. Он смотрел во все глаза на висевшие на стенах желтые снимки в темных рамках, на которых были запечатлены солдаты разных времен и войн, юноши и девушки в праздничных одеждах парами и порозно, старики и дети…

«Почему же эта бабушка одна?» – подумал Коля. И еще подумал, что она, как и он, и все его товарищи по ночной дороге, – сироты.

А бабушка сноровисто собирала на стол чайные приборы и беседовала с их проводницей.

– Трех сынов, милая, проводила на фронт. Всё жду вестей. Жду день, и ночь жду… Думаю, может, придет который, вернется, в окно постучит… А у меня самовар горячий… – бабушка горестно вздохнула.

– А тут мы – незваные, нежданные, – сказала Нина Михайловна, доставая из заплечного мешка хлеб.

– Слышу, собака у соседа залаяла. Может, думаю, с вестиночкой кто… Кто хоть эти войны и затевает? – вздохнула она.

Нина Михайловна резала хлеб, потом достала завернутый в холстинку кусочек сала и стала делать бутерброды.

Вот и самовар занял генеральскую позицию за столом. Бабушка принесла чугунок с вареной картошкой и блюдо соленых грибов из сеней.

– Вот и поужинаем, чем Бог послал, – сказала бабушка.

– Надо ребят поднимать. В Николе ждут, переживают.

– Ночевали бы у меня, да с утра и в дорогу. Может, какая подвода подвернется, – принялась уговаривать бабушка.

– Нельзя, нельзя. Нам идти надо, – грустно, но решительно отозвалась проводница. – Дисциплина. Война идет.

И она обернулась к печи:

– Ребята! Подъем!

Никого не надо было уговаривать. Все покорно покинули теплую печь и степенно уселись за стол. И картошка с солеными волнушками, и хлеб с тоненьким лепестком розового сала, и морковный чай, краткий сон на теплой печи, бабушка с тревожными глазами, и огонек ее избушки в ночи, запомнятся детям на всю оставшуюся жизнь.

Уже глубокой ночью они вступили в большое село под сень облетающих берез, где стоял их двухэтажный, похожий на ковчег, деревянный приют. Окна его были темны.

На сердце ворохнулась тревога:

– Не ждали.

Но Нина Михайловна решительно постучала в двери.

– Кто там? – послышался голос. – Сейчас вздую свет. Сейчас.

– Господи! Сколько вас? Мокрые! Ноги сырущие… Пешком? – немолодая женщина открыла двери.

– По срочной телеграмме, баба Сима, никто не знал… Надо размещать.

– Дак ведь кроватей-то нет. Как быть?

– Будем укладывать по двое на одну. Валетом. В тесноте, да не в обиде.

Баба Сима собрала верхнюю одежду, обувь и понесла в сушилку.

– Вот здесь мы и будем жить, друзья, – сказала Нина Михайловна. – Отныне это ваш дом. Укладывайтесь на ночлег. Ложитесь на кровати по двое.

– Ваня, ты ложись вот к этом мальчику. К Толе Мишеневу.

…Ночь снова вернулась в комнату мальчиков. Они лежали смиренно, свернувшись калачиками.

Ночная няня баба Сима спала на тубаретках и слегка похрапывала. По крыше все еще стучал дождь.

Замерзшие в дороге ребята согрелись в кроватях от тепла обретенных братьев, душевного тепла встречавших их людей.

Им было покойно и уютно впервые за многие дни тревог и утрат.

Дождь прошел, звезды сияли торжественно и безмятежно над сельским миром: над уснувшим селом, полями и лесами, неусыпной рекой, над деревянным приютом, где валетом спала надежда страны, и среди них тихо посапывали два будущих поэта России.

Наверное, люди становятся поэтами во снах, когда летают над ночной родиной.

На следующее утро был объявлен банный день. Здесь он всегда был в воскресенье. Баню, стоявшую за детдомом, начинали топить еще затемно. Старшие ребята носили с реки воду, не мало ее надо было, чтобы помыть более ста человек.

Часам к двенадцати отправили в баню начальную партию. Вся вновь прибывшая группа шла первой. Пахло дымком березовых дров, вениками и хозяйственным мылом.

Нянечки, помогавшие детям раздеваться, прятали слезы, глядя на изможденных войной и голодом детей, смиренно сносящих все ее тяготы и довольствовавшихся простыми деревенскими радостями.

…Ване понравилось в бане. И не жарко, и мыло в глаза не попало, и спину натерли друг другу не до царапин.

А потом было самое приятное: всем выдали глаженые чистые фланелевые рубахи в клетку разных цветов. А к ним хлопчатобумажные штаны и, о, радость, новые ботинки на деревянной подошве. – Вы уж простите, у государства не было возможности снабдить и армию, и детей кожаной обувью, говорила баба Катя, кастельянша детдома. И детей нисколько не огорчили эти деревянные подошвы.

Как задорно стучали они – деревянные башмачки. Бегут по подмерзающим улицам села десятка два воспитанников Николаевского приюта в школу, выглядывают из окон растерянные старушки: что же это такое стучит? Уж не Красная ли конница из-за дальних гор мчится громить врага?