Протопал галошами по грязи, вошел в избу – и сразу в кровать.

Очнулся ночью. Дождь лупил по крыше и кое-где затекал в комнату. Капли звонко падали на пивную банку у кровати. В темноте хозяйничала мышь.

– А ну тссс!

Мышь притихла, а потом снова принялась за дело.

– Да чтоб тебя! – крикнул Якутов и бросил банкой в угол, но зверёк, привыкший к соседству с человеком, опять быстро осмелел.

Толя, бранясь, шарахнул в угол табуреткой и осмотрелся. Естественная нужда заставила его выйти на крыльцо.

Снаружи пахло дождем и летом. С крыши струилась вода, приминая траву. За ивняком вдалеке возвышался крагиновский дом, горело одно окошко в сенях. В доме было натоплено и небось пахло блинами. Жена напекла.

У Якутова сжались от голода все внутренности. Он зачем-то ждал, пока окно погаснет, а оно всё горело.

«На кой им аквариум? Сами ж в нём живут! – решил Толя. – Плавают туда-сюда, туда-сюда. А ты гляди на них, слюни глотай. «Вон какие мы ладные. Банки с огурцами, если что, вот здесь, Якутов!» Ну-ну. Чего еще покажете?»

Он однажды залезал в дом Крагина. Залезал, как волк к Наф-Нафу. Правда, не через трубу, а в это самое окно, отвернутое от дороги и лишних глаз. Как у волка, и у Якутова с дружками ничего не вышло. Двери, замки, жлыги, стены…

Крагины тогда уехали всей семьей по каким-то делам в город аж на неделю. Идея штурмовать аппетитный домик пришла четверым мужикам одновременно. Полночи ломали и гнули всё, что можно, но смогли открыть только это жалкое окно в сени. Еле влезли, погремели там, уронили что-то и остались с носом. И с пятью большими банками соленых огурцов, которые жена Крагина не успела убрать в погреб.

– Закусь у тебя, Крякин, была отменная, – сплюнул Якутов в ночь.

Хозяин особо не искал – кто. Ему как будто и разницы не было. Приходил участковый и к Крагину, и потом к Якутову, но последний находился в таком смертельном запое, что отвечать не мог. Через месяц все замяли, только Крагин как-то у магазина сзади к Толе подошел и в спину ему тихо сказал:

– Банки к осени отдай.

И всё. Ни разговоров, ни наездов – ничего.

Банки Якутов не вернул. Он и не знал, где они, одна у него на кухне только стояла. Напоминала о вечном долге.

Наконец погасло окно в доме Крагина и от сердца словно отлегло. Теперь и спать можно. Встал Якутов на ноги, глядит – на перилах крыльца лягушка сидит. Красивая-красивая! Улыбается. В руки взял – игрушечная.

Потом глаза открыл как следует, а этих лягушек на крыльце аж три штуки сидит, и еще одна крупная на заборе. Якутов выругался: кто ж это над ним издевается?! Крагин?! Ничего он не боится. Бесстрашный Наф-Наф.

Прямо утром пошёл к нему с ответом. Прихватил лопату – больше ничего на глаза не попалось. Подходит к дому, а там Крагин сына распекает:

– Ты о чём думал? Кто тебе разрешил туда лезть?

Стоит младший в панамке, глазами хлопает, губы надул.

– Я же ничего…

– Кто, я спрашиваю! – настаивает отец.

Младший чуть не плачет.

– Нельзя туда! Слышишь? – вмешалась мать.

И такие глаза сделала, что не передать.

– Ему скучно! У него лягушек нет, – крикнул младший и заревел.

К маме подскочил и в коленки головой ткнулся.

Якутов стоял у калитки в полный рост, и его, конечно, заметили:

– Здорово, – сказал Крагин, не выгнув на этот раз грудь колесом.

Он был без панамки, и его лысоватая голова блестела на солнце. Чуть в стороне грустно пинал щепки старший сын. Жена Крагина даже издалека пахла блинами. Она смотрела на Толю с тревогой. Ее слова: «Нельзя туда!» проникли куда-то очень глубоко. И этот её взгляд…

Нет, она говорила не про хороший тон и чужие огороды. Нельзя туда – это как в Африку гулять, как в нору к зверю. Мало ли что ему в голову взбредет – Якутову то есть. Толя даже чуть согнулся от этих мыслей, будто кто-то его проткнул насквозь. Все его уже видели, кроме младшего поросенка, тот обернулся последним. Долго глядел из-под панамки. Видимо, он единственный, кто не знал, что за человек Якутов, не знал, что это он ломал его поросячий домик. Что этот пьяница уже и не человек почти.

Не сказали?!

Не сказали. И не знают, как сказать. Вот и твердят свои штампованные: «Нельзя туда», а мальчишка не понимает.

Сцена затянулась, все ждали чего-то от Якутова, от его лопаты.

– Так это твои лягушата? – выдавил Толя из себя и улыбнулся младшему, обнажив редкие зубы.

– Мои, – серьёзно ответил он.

– Симпатичные. Особенно та синяя, на заборе. Только это… Родителей слушай, нельзя в чужие огороды залезать.

Сказал и осекся.

– Да не хотел я ничего воровать, – запищал младший. – Я вам лягушек принес, и все!

И ножкой упрямой топнул.

– Да-да, – закивал Якутов. – У меня и воровать-то нечего…

– Я за ними пошел, когда вы тут еще стояли вчера. Но не успел! У вас нет лягушек, а у меня много! А синяя вообще в воде плавает, если завести.

– Ну что ж, – мялся Якутов, – попробую завести… Или отдать?

– Это вам, – сказал младший.

– Спасибо. Только вот что. – Толя поставил свою грязную лопату к новенькому столбу забора и присел на корточки. – Поди, что скажу.

Младший сделал несколько робких шагов.

– Пьяница я, малец. Понял? Знаешь, что такое «пьяница»?

– Знаю.

– Не знаешь. Пьяница – это как серый волк. И ты родителей слушай, ко мне больше не ходи. Сказано «нельзя», значит нельзя. Такой закон. К одним можно, к другим нельзя. Даже с лягушатами. Понял?

– Ну, понял.

Толя встал и взял лопату:

– Слушай, сосед, дай у тебя за сараем червяков накопать.

– Копай, – пожал плечами Крагин.

Ближе к вечеру в сенях снова зажегся свет, за забором стоял Якутов. Окно не звало его, но и не прогоняло. Постояв с минуту, Толя двинулся вниз к дому, а у обновленного забора появилась большая банка с водой, в ней плавали два юрких карасика.

Переезд – дело трудоёмкое и не всегда приятное. Особенно если он не желанный, а вынужденный.

Подумать только: зачем человеку столько вещей? Некоторые из них тебе вообще больше не понадобятся, но ты их тащишь и тащишь за собой. Отнюдь, не все такие барахольщики, как я. Если человек часто переезжает, то дежурного чемоданчика с самым необходимым оказывается вполне достаточно для комфортного существования. Если же ты годами «гнездишься» на одном месте, то невольно обрастаешь ненужным барахлом. Вот и я оброс.

«Сколько же здесь всего…» – проносится в голове, с языка же слетает пара матерных. Мой старый, со всех сторон заваленный вещами чердак смотрит на меня неприветливо, дескать: «Чего забыл здесь? Нам и без тебя хорошо». Да и мне неплохо, только дом продаётся, задаток получен, а новый хозяин вряд ли рад будет такому «наследству».

Озираюсь по сторонам. Груды наваленного, всеми забытого старья притихли и ждут своей участи. Участь у них одна – мусорный пакет и свалка. Давно пора было навести здесь порядок, только руки не доходили. Теперь вот и повод нашёлся.

Принимаюсь за дело. Первое, что попадается под руку – старые мамины пластинки, покрытые пылью и грустью. Не мешкая укладываю их в мешок.

Баа… Это же мои боксёрские перчатки. Сколько было в них боёв, сколько побед… Мой первый приз – золотистый кубок, чемпион города… Старый велосипед, с вогнутым рулём и выбитыми в колёсах спицами … Рваный дедов бушлат, изъеденный молью.

Человек я не сентиментальный, но сейчас руки предательски дрожат, когда один за другим в мусорный пакет укладываются старые предметы былой жизни. Словно бы достаю из завалов кусочки своей памяти, и тут же прячу их вновь. Прячу туда, откуда нет им уже возврата.

Детские вещи: игрушки, одежда, старые школьные тетради.

Жизнь – целая жизнь одной большой семьи. Правда, теперь только я один остался. Остался ещё и старый дом с заваленным воспоминаниями чердаком.