Уважаемые читатели,

Мы рады представить вашему вниманию сборник коротких рассказов «Драма на трёх страницах» книжной серии альманаха «Полынья». Сборник стал результатом конкурса и собрал под одной обложкой рассказы-финалисты.

– Разве можно уместить драматическую историю на столь малом пространстве – трех листах? – спрашивает читатель, саркастически вскинув бровь.

– Почему нет? – я пожимаю плечами. – Все зависит от мастерства рассказчика. От его умения четко и лаконично преподнести свой сюжет. Чехов и Борхес, Хемингуэй и Кафка, Мопассан и Брэдбери – признанные мастера «короткого метра» в литературе. И нынешние авторы успешно продолжают традиции литературного минимализма.

На этих страницах вы найдете широкое разнообразие сюжетов, которые захватят вас с первых строк и не отпустят до последнего слова. Каждый рассказ наполнен глубокими эмоциями, интересными поворотами и живыми, запоминающимися персонажами.

В каждой короткой драме откроется целая вселенная, где раскрываются тайны человеческих отношений, сталкиваются характеры, вспыхивают и гаснут надежды. Герои наших рассказов – обычные люди, даже если живут в фантастической реальности. Их истории близки всем, потому что отражают наши собственные переживания, страхи и радости.

Тема драмы всегда была и остается актуальной для каждого из нас. Мы постоянно сталкиваемся со сложными жизненными ситуациями, испытываем радости и разочарования, несем потери. Именно поэтому рассказы в данном сборнике интересны и понятны каждому читателю. Мы надеемся, что, сопереживая героям, каждый найдет здесь что-то, созвучное собственным мыслям и эмоциям.

Всегда ваша, Ю_ШУТОВА,

редактор сборника «Драма на трёх страницах».

Я взглянул на часы – массивный командирский брегет, болтавшийся на моём узком запястье. Я купил его у Гошки, соседа по парте, разбив копилку о дверной косяк. Целый час мы выстраивали полки из медяков, а расплатившись, я отдал приятелю и альбом с марками, ведь часы, как оказалось, ещё и светились в темноте.

Гошка загнал меня в кладовую и, погасив ночник, поднёс «командирские» циферблатом к моим глазам.

– Хочешь секрет? Гляди, как горят.

– Ага…

– А почему, знаешь?

– Батарейки?

– Балда… Плавники это удильщика глубоководного… Их в Марианской впадине по пальцам пересчитать.

– Подумаешь, – скривился я, прикидывая, во что мне обойдётся эта вещица.

Но то было год назад. А сегодня я был полноправным хозяином луковицы – водостойкой, не бьющейся, с гравировкой «СССР» на нержавеющем корпусе.

Стрелки указывали на пять утра.

Тихо, как вор, я стянул шорты со спинки стула и, натягивая их, пританцовывая на одной ноге, подошёл к окну.

Утро теплилось, но даже в этой грохочущей синеве я видел, как пляшет моя грудь – впалая, как у дистрофика, – и в ужасе подумал: «А что, если я умру? Что, если и сердечко мое вот так же пустится в бега?»

Холод половиц обжег пятки, и я подумал, что было бы глупо простудиться в такой день. Но больше, чем свалиться с температурой, я боялся, что мысль о «драконе» выскользнет из моей головы и покатится по комнате, гремя и подпрыгивая, как пятак. Я знал, что трезвон разбудит мать, и что заспанная, не умытая, со свалявшимися волосами, она обрушит на мой остриженный лоб свою натруженную руку. Вот тогда всё коту под хвост. Вот тогда-то душа моя и предстанет перед её суровым взором ворохом наспех сшитых страниц. Все, что я впишу в этот блокнот, все мои каракули мать расшифрует и пронумерует. Она прочтёт меня: от корки до корки. Она узнает всё о побеге, который я затеял, и о доме в тени старых лип, куда цыгане привезут «дракона» этим майским утром, и где меня напрасно будут поджидать грузчики.

Я знал, что, если мать посадит меня под замок, пяткам моим не сверкать у дома тетушки, когда «змия» станут поднимать лебёдками на второй этаж. И тогда пиши – пропало, тогда мне не увидеть, как чумазые, полусонные грузчики, чертыхаясь и пыхтя цигарками, зажатыми между кривыми и редкими зубами щербатого рта, впихнут «трёхпалого» в окно, не услышать проклятий, которыми «лежебока» станет сыпать при каждой царапине на его смоляной, как воронье перо, чешуе.

Я топтался у двери, ни жив ни мертв, боясь, что мысль, обронённая мной, разбудит квартал. Но мать даже не пошевелилась, когда, взобравшись на табурет, я стянул с гвоздика ключ и вставил бороздкой в замочную скважину.

В шесть я выбежал из дома. А без четверти семь «КамАЗ» с «рептилией» нагнал меня у ворот парка, куда я юркнул, чтобы срезать путь.

Мы двигались ноздря в ноздрю. Но, то ли от недосыпа – всю ночь я таращился на часы, – то ли от немощи, – весной губы мои покрывались авитаминозными корками, ресницы спутывала дрёма, а фантазия пускалась во все тяжкие, – но, очутившись в медвежьем углу парка, я впал в ступор. Я не знал: метаться ли в поисках выхода, или упасть ничком на чёрную, пахнущую перегноем клумбу, пока бодрый милицейский пёс не уткнётся холодным, шершавым носом в моё бледно-землистое лицо. Страх стреножил волю, но и придал сил. Я стал плутать. А когда, озябший, с разбитыми в кровь коленками, я очутился у особняка, взятого под стражу голыми, почерневшими за зиму липами, хвост ящера уже торчал из балкона, как вымазанный в чернике язык, которым гигант, казалось, дразнил меня за нерасторопность.

Подойдя к дому, я заревел: громко, протяжно, точно баржа, севшая на мель.

– Юрка! Ты, что ли?

Я увидел на балконе силуэт тёти Шуры, обрамлённый слепящим светом, а спустя минуту, полногрудая, сияющая, она возвышалась над моим карликовым тельцем.

– Уже внесли? – спросил я сквозь слезы.

– Уже, – ответила она. – Такой нам тут цирк устроил, проказник, что и не передать.

Тут тетушка крепко обняла меня, всхлипывающего и шмыгающего носом, и я почувствовал жар от её плеч, квадратных и сутулых, какие бывают только у пловчих, бравших золото в юности.

– Ну, довольно, хватит, – с упрёком сказала она. – Мне тут расплатиться нужно. Рабочие ждут. А ты дуй-ка к мамке. А вечером приходите. На смотрины. Я такую кулебяку испеку.

Я с недоверием уставился на неё. Тётушка улыбнулась, а затем насупилась, но не взаправду, а понарошку.

– Ну, так ждать тебя на пирог или нет? – спросила она сухо, выждав паузу.

– Ждать, – кивнул я.

Домой я летел как на крыльях. А домчавшись, выложил всё, как есть, матери. И про «КамАЗ». И про «трёхпалого». И про смотрины.

Мать слушала молча, нервно вздыхая при каждой подробности, которыми я расцвечивал свой рассказ. К полудню она вся извелась. А в три, несмотря на обеденный час, мы стали ломиться к тётушке. Дубовую дверь, обтянутую алой кожей, оббитую медными гвоздиками, с узким, как книжный обрез, окошечком для газет и журналов, открыли не сразу. Без парика и перстней, сжимавших её убитые артритом пальцы, сестра матери была похожа на осыпавшуюся ёлку, порыжевшую, с обрывками конфетти, которую воткнули в мартовский сугроб. Закрыв на цепочку дверь, тётка попеняла матери за «набег», который уж точно сократит жизнь каждому, ведь хуже, чем внезапный визит, может быть только смерть, – вот уж кому плевать на приличия. Нам позволили войти в столовую, где за обеденным столом, облепив его, как осы головку мёда, сидели, нахмурившись, дядя Рубен и три мои кузины.