– Ну и не надо, подумаешь! Машка всегда продавала, а эта…
Мать осуждающе покачала головой.
Разбой среди бела дня
В конце недели отец недовольно сказал:
– И чего ты все киснешь дома? Завел бы товарищей, что ли. Если хочешь, пойдем со мной, хоть санаторий посмотришь. Есть у нас там кое-что интересное.
– И я с Васькой пойду, – заныл братишка. – Я тоже хочу в санаторий!
– Тебе нельзя, там мухи летают, – припугнул его я.
Шурка испуганно заморгал и, засопев, занялся своими ярлыками.
Еще в первый день нашего приезда мы заметили, что около угла нашего дома вьются большие желтые мухи. В торце одного бревна оказалось осиное гнездо.
– Давай, Шурка, прогоним их отсюда, а то еще покусают, – предложил я братишке. – Землей закидаем.
Едва мы начали атаку, как в дупле что-то противно зажужжало, оттуда выкатился желтый клубок, медленно развернулся и полетел прямо на нас. Мы задали стрекача, но Шурка запнулся и растянулся на огороде. И тут же его облепили осы. Шурка заорал, как резаный, тело его покрылось красными пятнами и вздулось. На рев прибежала из магазина мать и унесла Шурку домой. А мне здорово досталось от родителей. Теперь Шурка панически боялся больших желтых мух…
…Сначала мы с отцом зашли на электростанцию. Осмотрев работающий локомобиль, отец приказал высокому, наголо обритому машинисту:
– Вот что, Кадочников, останавливай локомобиль. Золотники свистят по-бурундучиному, сальники заменять надо.
– Да где же я их возьму? – равнодушно ответил Кадочников. – У меня не база снабжения.
– Такая вещь всегда должна быть в запасе, – наставительно сказал отец.
– Была, да вся вышла, – так же равнодушно ответил машинист. – Чай, из-за этого локомобиль не развалится.
– Я сейчас позвоню в город, чтобы прислали сальники. А работать так больше все равно нельзя!
Машинист недовольно остановил локомобиль, а отец молча направился в контору. На крыльце его встретила симпатичная медсестра в хрустящем белоснежном халате. Брови у нее были темные, а щеки словно кто сметаной вымазал. Она хотела казаться строгой, но когда говорила, на щеках ее появлялись ямочки, и от этого казалось, что она улыбается.
– У нас снова титан испортился, – с вызовом подступила она к отцу. – Чинят, чинят, а никакого толку. Я требую, чтобы у нас дистиллят был всегда.
– Успокойся, Глафира, – спокойно сказал отец. – Эту рухлядь давно надо списать. Вот сейчас буду разговаривать с базой, потолкую и о титане.
В конторе было два человека – бухгалтер и счетовод. Они сидели, сосредоточенно уткнувшись в бумаги. Отец прошел к себе за перегородку. Подошел к телефону и удивленно развел руками: на стене висел телефон, а над ним чернело пустое место. Отец выглянул за дверь, спросил:
– Вы не видели, где селектор?
– Там, где и должен быть, – равнодушно щелкнула бухгалтер костяшками счетов.
– В том и дело, что нет. А ведь до обеда висел на месте.
– Ой, батюшки, – всплеснула руками бухгалтер, протискиваясь в дверь. – Я же только на десять минут отлучалась!
– А что, разве контору не запирали?
– Так за ключом я и бегала. Собралась идти обедать, а ключа нет. Я быстренько сбегала, замкнула – и на обед. Да какая же сволочь его могла утащить?
– Ну вот, только этого еще не хватало. Там одного нет, тут другого, а теперь еще и без связи остались. Да ведь селектор ни за какие деньги не купишь!
Отец закурил и хмуро уставился в пол.
– Ты вот что, сейчас иди домой, – бросил он мне, – а я займусь этим делом. В санаторий, видно, придется идти в другой раз.
* * *
Чтобы попасть домой, надо было пройти по улице поселка, а затем повернуть вниз, на станцию, там пройти через сквер, засаженный тополями и акациями, перейти через мостик, нырнуть под арку, выйти на перрон и перейти через пути.
Но только я вошел в сквер, как кто-то кошкой прыгнул мне на плечи и я, вскрикнув, упал.
– Поднять его! – властно приказал грубоватый голос.
Чьи-то руки подхватили меня, я поднялся, отряхивая рубашку. Оторванная кисточка от шапочки-испанки осталась лежать в пыли. Из кустов вышел рослый мальчишка, властно приказал:
– Обыскать!
Он был в трусах, застиранной матросской тельняшке, и с портупеей через плечо. В правой его руке торчал деревянный наган.
Меня держали двое: один маленький, прыткий и кривоногий, со свалявшимися волосами, а второй с жуликоватыми глазами и отвислой нижней губой. Они вывернули мои карманы. Пересчитав мелочь, губастый быстро сунул ее себе в карман.
Рослый с наганом удовлетворение хмыкнул.
– Кто такой, откуда? – сведя к переносице брови, ломающимся баском спросил он.
– Я тут живу, отец у меня в санатории работает, – залепетал было я, но рослый бесцеремонно перебил:
– Не ври, я всех знаю, кто работает в санатории. Как фамилия?
– Булдыгеров моя фамилия. Отец тут недавно, мы…
Мальчишку будто подменили, он сунул наган в матерчатую кобуру и резко протянул мне руку.
– Тогда будем знакомы: Костыль, то есть Вовка Рогузин. Моя мать тоже в санатории работает, кастеляншей.
И не дав мне опомниться, приказал губастому:
– Кунюша, верни Булдыгерову деньги!
Губастый удивленно захлопал глазами, но послушно полез в карман и подал мне сорок копеек. Вытащил он у меня восемьдесят, но я обиженно промолчал.
– Зачем ему отдавать, это теперь все наши, конфет или папирос купим, – затараторил кривоногий.
Теперь я узнал его: это он приходил за папиросами «Яхта».
Он зло пнул ногой пустую консервную банку и безо всякого перехода добавил:
– Это его мать в магазине работает, подумаешь, фифа, папирос не захотела продать, но мы можем и сами на перроне настрелять окурков.
– Заткнись, Захлебыш, завелся, – сурово остановил его Вовка. – Топайте по домам, когда надо, я вас свистну. А ты пойдешь со мной, – он сплюнул и вразвалку, широко разбрасывая ноги, пошел в сторону поселка. Я молча плелся за ним, удивляясь всему происшедшему. В деревне мы тоже иногда играли в военные игры, но никаких командиров у нас не бывало.
Мы прошли мимо конторы, свернули налево, вниз.
Вовка подвел меня к какому-то домишке, почти вросшему в землю, вошел в ограду и выкатил из сарая деревянный станковый пулемет. Он был сделан, как настоящий: с колесами и с фанерным щитком. Прорезь прицела на деревянном стволе заменяла прорезь шурупа, а вместо мушки торчала патефонная иголка. По щитку наискосок шла трещина, но ее можно было замазать варом.
– Будешь у меня пулеметчиком, теперь это твой пулемет, – важно сказал Вовка. – Наш отряд воюет с отрядом Генки Монахова, но у него одна мелюзга, сверчки.
Вовка закатил пулемет обратно в сарай и подпер дверь поленом.
– Завтра поставим трещотку и заберешь его домой. А пока пусть постоит здесь.
– Значит, ты здесь живешь? – огляделся я, проникаясь к Вовке невольным уважением.
– Нет, тут бабка моя живет, а наша квартира недалеко. Ну пойдем, пойдем, чего рот разинул!
И Вовка снова зашагал вперед, то и дело поправляя матерчатую кобуру.
– Эй ты, Костыль, завтра мы тебе рога обломаем, – выкрикнул кто-то из-за сараев срывающимся голосом.
– Костылю накостыляем, Костылю накостыляем, – торопливо пропел другой голос. Третий невидимка заговорил стихами:
– Моряк с печки бряк, растянулся, как червяк!
Вовка остановился и презрительно свистнул.
– Ломала бы у вас вошь в голове! На кулачки, небось, трусите? А то выходите.
Из-за сараев не откликались, слышно было только, как зашумел под ногами песок.
Костыль молча погрозил кулаком и, широко разбрасывая ноги, двинулся дальше. Я – за ним.
Мы подошли к брусчатому, разделенному на две половины дому, Вовка поднял щепку, просунул в щель дощатых сеней, откинул крючок и рывком распахнул дверь.
– Заходи! Вот тут мы и живем с мамкой. Еще есть сеструха, шлендает где-то.
За стеной Вовкиной квартиры что-то возилось, перекатывалось и сопело.