Обсуждали Тома, Вивьен379 и их собаку, которая вечно устраивает беспорядок; Молли380 и ее глухоту; «Волны» – «Джинни заставила меня думать о Мэри, а Рода – плакать при мысли о тебе. Как ты смогла написать эту книгу – такое напряжение, такая интенсивность» – тут я, как обычно, воодушевилась и сказала, что дам ей почитать «Жизнь поэтов» Джонсона381. А она ответила, что читает Элизабет Боуэн, которая пытается копировать мой стиль; приглашает Л. на встречу с Ходжсоном382, который разводит бульдогов. Я называю себя аристократкой в мире литературы, Оттолин соглашается и поносит Виту за то, что она пишет о Ноул-хаусе без почтения к своему благородному происхождению; Филипп «работает» в соседней комнате; мопс Оттолин, похожий на маленького китайского льва, восседает на стуле в холле; Филипп заходит с копией стихов Драйдена в два столбца, а я размышляю, как описала бы эту встречу Литтону. Вернулась домой; меня не только принимают, но и, возможно, любят. Как бы то ни было, сегодня утром пришло письмо, в котором Оттолин просит не думать о ней плохо, когда она умрет, и прислать ей «Волны»383.

8 февраля, понедельник.

Зачем я вообще сказала, что выпущу второй том «Обыкновенного читателя»? Это займет много недель и месяцев. Хотя год (за исключением поездок в Грецию и Россию), проведенный за чтением английской литературы, несомненно, пойдет на пользу моему воображению. Все-таки это отдых. Однажды, в один прекрасный день, из меня вновь польется художественная проза. Пишу свои заметки после долгой утренней работы над Донном, а ведь я еще даже не закончила, да и стоит ли оно того? Просыпаюсь по ночам с ощущением, будто нахожусь в пустом зале, Литтон мертв, а вокруг меня лишь фабричные строения [крематория?]. Какой в этом смысл – жизнь вне работы вдруг стала пустой и бессмысленной. Литтон умер, но как будто бы ничто не указывает на это. Даже статьи о нем невразумительны. Джек Сквайр, например, пишет так, словно Литтон не имел особого значения384.

Итак, мы живем дальше: провели выходные в Родмелле, гуляли у горы Каберн, по тем первобытным пастбищам, оказывающим, как сказал Л., подобно кровати «Heal385», эффект расслабления; чашеобразные тени; полукруги; изгибы; глубокая долина. Вчера вечером приходил Квентин386; он очень повзрослел, по-своему; говорит вдумчиво. Спокойно объясняет ситуацию с Джоном [Леманном]. В нем вся чувствительность Нессы и проницательность Клайва. Вдруг он своим протяжным детским голосом просит книги по истории Италии, какой-нибудь отчет о сделке по вооружению; Квентин необычайно объективен, интересуется политикой, бихевиоризмом, психоанализом. Обо всем этом мы и говорили, а еще о Бените, которая, по его словам, слишком боится меня, чтобы прислать свои мемуары. Чувствовался какой-то завуалированный упрек, если только это не следствие «трепетной чувствительности миссис Вулф, не имеющей себе равных со времен Стерна387», – фраза из статьи о музыке в «Manchester Guardian», весьма льстящая моему тщеславию388.

11 февраля, четверг.

Мой разум переключается на «Стук в дверь» (такое название?), во многом благодаря чтению слов Уэллса о женщине – о том, что она должна стать вспомогательным и декоративным элементом мира будущего, так как за десять лет не смогла ничего доказать389. И в этом настроении я пишу сейчас, как вчера вечером Мэри [Хатчинсон] рассказывала мне о своей любви к сигарам, но Джек не разрешает ей курить их, ибо это противоречит его представлениям о жене – глупые условности, – равно как и не разрешает надевать платья с глубоким вырезом сзади. «Я не могу выйти в свет с тобой в таком платье. Пойди и переоденься. Это неприлично…». А вот Диану390 в точно таком же платье он хвалит. «Однажды я выбросила все из окна, – сказала она. – Он относится к нам, Барбаре и мне, как к ручным леопардам – собственным домашним животным». Так оно и есть, ведь ни у кого из них нет ни гроша помимо денег Джека. Она разрыдалась, вспоминая Литтона, своего лучшего и самого близкого друга: «А теперь я живу с одними варварами. Не с кем поговорить. Литтон приезжал каждую неделю. Рассказывал мне обо всех своих мальчиках. Сидел и горько рыдал, когда Роджер [Сенхаус] был с ним жесток. О, он любил его, искренне любил… “Вот чего я не могла понять, а вы можете”, – говорила я. Прошлой зимой Литтон был таким ярким, таким живым. Я пришла к нему примерно за две недели до того, как он заболел. Я была воодушевлена и сказала: “Ты такой замечательный, такой невероятный…” Он был очень энергичным, устраивая вечеринку для пятерых молодых людей. Мы стояли в холле. От одного из них пришло письмо с отказом. И он поцеловал меня. Он был таким милым. Заходил в гости в своем пальто. Говорил и рассказывал обо всем. И все это время внутри него росла какая-то опухоль… А теперь вот Вирджиния и Мэри сидят и говорят о Литтоне, а он умер. Я просто не могу в это поверить».

13 февраля, суббота.

Я отрываюсь от своей обязанности читать «Анатомию мира391», чтобы рассказать о лекции Роджера, состоявшейся вчера вечером392. Он в своем белом жилете был похож на труп. Огромный экран. Мелькающие картинки. Он берет свою указку. Проблемы с проектором. Он совершенно спокоен. Разъясняет, раскрывает с завораживающей легкостью и тонкостью то одно, то другое; исследует (с помощью указки) противоположные диагонали; подчеркивает непосредственное и сиюминутное во французском искусстве. Вот королева, собирающаяся разжать пальцы; вот мать «поворачивается и куда-то смотрит, и становится задумчивой, погружается в нежные грезы, тогда как ее ребенок изворачивается и смотрит в другую сторону, а она сдерживает его, бессознательно, легко и всецело». В перерыве мы обсудили с Мэри дело Потоцки393, из-за которого у нас в доме разрывается телефон. (Он приговорен к шести месяцам тюрьмы за то, что пытался частным образом опубликовать текст поэмы о Джоне Пенисе на холме Венеры; для помощи Потоцки Леонард пообещал найти £20.) К нам присоединились Несса, Дункан и Рэймонд в полосатом свитере; мы вернулись на лекцию, а потом пошли домой по обледенелым улицам; на дворе зима; я пишу возле камина, не снимая свитера. Была у Нессы, которая растопила печку, подала горячий суп и холодное мясо, кофе и печенье, – она само мастерство и организованность. Мы говорили, преувеличивали и смеялись над лекцией, над Бобом [Тревельяном] и его вспышкой: «Я не могу оставаться в вашем доме и должен уйти, коль скоро вы приписываете такие мотивы моему другу – он умирает – из него социалист лучше, чем из всех вас, – я потрясен подлостью человеческой натуры. Аллен394 – мудрейший политический мыслитель нашего времени, а вы только и делаете, что оскорбляете его за пэрство. Конечно, это не имеет значения – он покончит с собой – он будет мертв к концу года. Нет, я не должен был этого говорить – простите, я вышел из себя. Прошу прощения». (Он ест кексы; хватает чайник, словно лохматое угрюмое неухоженное старое животное… А потом нам пришлось подвезти его в Челси…)