В противовес Тьюддину выступал Савелий Жадин – тридцатилетний предприниматель и самый молчаливый человек из всей компании. Вечно хмурый с длинными белыми висячими бакенбардами и волосами, бледной кожей и прищуренными белыми, будто пустыми глазами, одетый в дорогой синий костюм, он, как и остальные, был со странностями и сильно напрягал Винина своим незаметным присутствием, постоянным пересчётом наличных и мимолётными взглядами в чужие кошельки. Всякий раз, как они оказывались рядом друг с другом, писатель слышал едкий металлический монетный запашок, рьяно исходящий от Жадина. Винин ничего не знал о предпринимателе, кроме того, что тот был донельзя жадным, торопливо ходил и неуклюже подбирал упавшие из чужих карманов монетки и купюры.

Осталось очертить последний портрет, прежде чем мы вернёмся к вечеру. Григорий Хамлов, главный инициатор гулянок, был двадцатидевятилетним циничным вредным критиком и неплохим художником, считался почитаемым лицом в узких кругах, к чьему мнению прислушивались и обращались. Но по характеру Хамлов был страшным человеком: его агрессия не знала предела. Его выводила из себя любая мелочь, и в гневе его лицо искажалось, краснело и вытягивалось, он начинал кричать на всех, перебирая все бранные слова, и постоянно угрожал расправой. Вступать с ним в дискуссию было себе дороже, оттого все отмалчивались. Однако, несмотря на его чёрствую личность, за друзей и родных он стоял горой. Если кто-то осмеливался оскорбить близкого ему человека, Хамлов не брезговал вступить в ожесточенную драку за чужую честь. Весь его ужасающий силуэт был тёмным, резким: острые уши, острые чёрные короткие локоны волос, острый нос, острые брови, острые шипы на изношенной кожанке, острые пальцы и даже круглые очки казались острыми.

Да, Хамлов по-настоящему пугал Винина, хотя они никогда не конфликтовали; критик даже считал писателя своим другом. Может, Винину было бы легче в этот вечер, если не ситуация, в которой он оказался не по своей воле.

Неделю назад Хамлов в своей статье страшно раскритиковал поэму Совия Дятлова, коллегу писателя по перу. Через пару дней в свет вышел ответ возмущённого поэта на непрошенную критику – стишок, высмеивающий карикатурную внешность, характер и фамилию Хамлова. Винин оказался меж двух огней: разъярённые творцы его тянули на свои стороны, умоляя о поддержке и защите. Писатель не собирался ввязываться в их отношения, но хотел помирить товарищей и работал «сломанным телефоном».

К сожалению, помирить поэта и художника ему так и не удастся, потому вернёмся обратно к вечерней забегаловке.

Шёл второй час. Красный от алкоголя Черникский, опустошив очередной бокал, потянулся к бутылке для добавки, когда его остановил единственный трезвый Винин:

– Энгель, не перебарщивай.

– Я не перебарщиваю…

– Ты уже невероятно пьян!

– Не пьян я вовсе!

– Энгель, я за тебя беспокоюсь…

– Ой, отстань!

Энгель сбросил с плеча руку Винина и плеснул себе в бокал вина. Прайд с Тьюддином, пьяные и багровые до безобразия, заржали с взволнованности писателя, а Хамлов пихнул его локтем в бок:

– Глядите-ка на нашего трезвенника! Самому-то не хочется хотя бы бокальчика? А то ни капельки не опробовал! Ну не боись, Модя, коньяк хорош! Дай-ка налью… – он забрал пустой бокал у задремавшего Обжорова, залил его до краёв коньяком и тыкнул им Винину в лицо. – Пей!

Опьяневшие посетители, развеселившиеся Тьюддин и Прайд поддержали его и хором кричали: «Пей! Пей!»

– Я не хочу, – отказался Винин.

– Не хочешь?

Хамлов страшно засмеялся; его руки затряслись и коньяк полился на писателя. Винин вскочил на ноги, с испугом посмотрев на свою одежду: тёмными облаками алкоголь распластался по зелёной рубашке, жёлтому галстуку и синим брюкам. Все захохотали громче. Хамлов бросил несколько извинений, а Энгель, простодушно смотря на товарища, заедал выпивку бутербродом с колбасой и огурцами.

Странно ухмыляющийся Прайд подошёл к испачканному Винину, попутно вытаскивая из карманов сухие платки:

– Ангелок, давай помогу…

Покрасневший Винин нахмурился, отпрянул от актёра и надел чёрный плащ, собравшись уйти, когда его остановил пришедший неизвестный ему необычайно высокий господин в ярко-красном костюме, белой водолазке, фиолетовой бабочкой на шее, серебряными серьгами и кольцами на каждом пальце. Писатель безуспешно попытался его обойти, сдался и вопросительно посмотрел на господина.

– Либидин! – засверкал Энгель и, приподнявшись, пожал пришедшему руку. – Какими судьбами здесь?

– Да так, гулял рядом-с…

Аркадий Либидин, владелец роскошного публичного дома «Асмодей», был красив лицом, имел лёгкую ямочку на гладковыбритом подбородке, аккуратную горбинку на носу, на котором держались очки без одной дужки, и густые каштановые брови, контрастирующие с белокурыми, зачёсанными набок волосами. Под большими пепельно-серыми глазами темнели мелкие морщинки.

Никто не знал, когда Либидин родился и сколько ему было лет, – он выглядел молодо, но на Мармеладной впервые объявился ещё пару десятков лет назад и всё время неустанно работал. Люди предполагали, что ему было около пятидесяти или шестидесяти, а свежесть в лице приписывали пластическим операциям, везению или магии.

Природа одарила Либидина не только внешней привлекательностью, но и шелковистым лирическим баритоном, а лёгкая картавость его приукрашала. Он говорил, напевая окончания и, казалось, постоянно хочет сказать что-то ещё, – тогда все замолкали, ожидая от него продолжения фразы, и удивлялись молчанию. Но в красивой внешности и голосе было что-то недоброе, – это недоброе Винин сразу уловил при первом взгляде на новое лицо и насторожился.

Либидин обратился к нему насмешливым взглядом, пугающе осклабившись, усадил его обратно на стул и пожал каждому руку. Приятели, на миг отрезвев, счастливо заулыбались и, перебивая друг друга, обсыпали его обыденными вопросами. Даже зазнавшийся Прайд, вместо рукопожатия, поцеловал шестипалую ладонь, блестящую от серебряных перстней, и поинтересовался о его здоровье. Несколько мужиков неподалёку обратили внимание господина на себя и, прижав руку к сердцу, восхищённо поздоровались с ним, женщины, поправляя причёски, кокетливо улыбались и строили глазки, а хозяйка забегаловки с почтением кивнула ему в знак приветствия.

Да, Либидина знали и любили все. Все, кроме Винина. Дабы исправить это недоразумение, сутенёр протянул писателю свою шестипалую ладонь и, с любопытством рассматривая пятна от коньяка на его одежде, представился:

– Аркадий Либидин.

– Мо… Модест Винин, – запнувшись и не пожав руки, представился писатель.

Либидин не обиделся, только усмехнулся, одолжил стул у соседнего столика и сел между Вининым и Хамловым.

– Аркаша, а, Аркаша, – затараторил Тьюддин, – а ты, разве, не знаком с Модей?

– Нет, мы с господином Винином видимся впервые…

– А-а-а! Модька, а мы тебе разве не говорили про Аркашу?

– Нет.

– Как же так получилось-то? Ну, Модька, это наш бессмертный сердцеед – Аркаша! Он заведует самым элитным домиком в «раю», да и важная шишка на районе! Аркаш, ты, вроде, Мармеладной в своё время правил, да? Да! Вот, видишь, какой он у нас важный!

Винин недоумённо смотрел на издателя:

– Что? Какой элитный домик?

– А, тебя же там ещё не было! Эх, Модька, ты пропускаешь тако-ое! Видел бы, какие красавицы в «Асмодее» обитают!.. Не женщины, а богини. Да, богини!

До Винина дошло, что скрывалось под «элитным домиком», и он поморщился от отвращения к Либидину. Он не мог понять смысла подобных заведений, презирал сутенёров и их клиентов, а к обитателям публичных домов питал только сочувствие, ибо знал, какими способами и по каким причинам они становятся платоническими жертвами.

– Вы никогда не были у нас? – удивлённо вскинул брвоями Либидин.

– Никогда. Это мерзко и низко использовать людей лишь для плотских утех, а вас я категорически не понимаю!

– А-а! Вы у нас правильный человек!.. – господин умилительно посмеялся. – Ну что за прелесть! Кем же вы работаете, раз презираете публичные дома? И, кажется, я слышал ваше имя-с…