Вечерело.

По-лошадиному тряхнув головой, русый извозчик с горбатым носом и шрамом на левой стороне лица остановил машину перед бледно-жёлтым пятиэтажным зданием и с хитрой ухмылкой обернулся к пассажирам.

– Приехали, господа! – объявил он и вышел из машины.

Следователь по прозвищу Рефлекто в белой маске и фиолетовой дублёнке с душным меховым капюшоном направился к зданию, чьи стены покрылись молниями трещин и островками штукатурки, а лейтенант Дантесс Айа – очень высокий, подтянутый, расслабленно улыбающийся мужчина в монохромной накидке расплатился за проезд, перекинулся с извозчиком парой-тройкой слов и подбежал к коллеге. Извозчик остался у машины наблюдать, как две фигуры исчезают за дверьми, и, убедившись, что никого вокруг нет, зашёл в здание вслед за ними.

Коллеги в могильной тишине поднялись на третий этаж. Однако, один раз остановившись на лестнице, Рефлекто услышал тяжёлые шаги и глянул вниз: за ними шёл русый мужчина в чёрном костюме на серо-розовой водолазке, чёрной бабочке, с горбатым носом, козлиной бородкой и странными серыми глазами. Он в ответ взглянул на следователя, кратко кивнул ему в знак приветствия и скрылся во тьме коридора. Рефлекто не обратил должного внимания на странного соседа, достал ключи и зашёл домой.

– Ну и жара! – сняв накидку, вздохнул Дантесс.

Следователь не спешил снимать верхнюю одежду, бегло прошёлся по квартире, убедившись, что никого нет, и только после снял с вспотевшего лица маску, убрал дублёнку в шкаф и ушёл умываться. Лейтенант вытащил из холодильника трюфельный торт и разлил чай по кружкам.

Зайдя на кухню с холодным от воды лицом, Рефлекто подсел к ужинавшему тортом приятелю и посмотрел в свою кружку.

– Кофе нет?

– Не-а.

– Жаль.

Пару мгновений они наслаждались тишиной, пока Дантесс, доедая второй кусок торта, на вздохе не выпалил:

– Скучно как-то!

– Тебе всегда скучно.

– Не всегда, – он постучал ложкой по столу и, что-то придумав, расположился удобнее. – Ну, расскажи что-нибудь, чтоб нервишки потрепать! Наверняка из последних дел найдётся какое-нить жутенькое.

– Тебя же от жути тошнит.

– Ну, иногда можно сделать исключение.

Рефлекто задумчиво хмыкнул.

– Случилась недавно история одна. Нелицеприятная и жуткая. Оно меня до сих пор пугает. Очень пугает.

– Насколько сильно?

– Насколько тебя испугает – не знаю, а у меня перед глазами до сих пор стоит та ужасная картина и в дрожь бросает. Даже во снах я постоянно оказываюсь в том дне…

Дантесс с детским блеском в тусклых, будто неживых стеклянных глазах прихлопнул в ладоши:

– Ну, рассказывай! Аж интересно стало, что там такое.

Рефлекто посерел и с тоской в голосе спросил:

– Ты никогда не задумывался, почему хорошие и невероятно добрые люди сильнее страдают от совести, чем настоящие изверги, которых даже людьми назвать трудно? Почему вина поедает сердца и разумы добродетелей, но не трогает подлецов? Почему преступники и психопаты в тюрьмах не чувствуют тяжести на сердце? Почему искренне не раскаиваются в тех ужасах, что они натворили? А по-настоящему хорошие, не испортившиеся сердцем и разумом, терзают сами себя за небольшие ошибки и провалы, почему, Данте, почему?

– Мне-то откуда знать? Я ж нехороший человек.

– Ты не задумывался об этом?

– Не-а. Ну чего ты так на меня смотришь?

– М-да, а ведь полицейский, по чину лейтенант!

– Ей богу, будешь меня попрекать за это? За сорок с лишним лет службы невозможно сохранить милосердие, уж тем более жалеть кого-то. Лучше историю начинай, мне ж интересно!

– Ай, чёрт с тобой! – следователь вздохнул. – А история… Она случилась с моим лучшим другом.

Даменсток, 4 марта, 1044 год

Время 12:34

Прошёл обед.

Двадцатипятилетний хозяин квартиры Модест Винин и его добрый приятель Энгель Черникский сидели в комнате – рабочем кабинете, где на сей раз царил творческий беспорядок.

Модест был весьма известным прозаиком, начавшим писательскую карьеру в шестнадцать лет и имевшим высокую репутацию; среди его работ было множество рассказов о любви, трагических повестей и психологических романов, что притягивало к себе средневозрастных людей. Он изредка помогал режиссёрами с постановками в театрах, а журналистам редактировать статьи, – в общем, занимался всем понемногу. Помимо прочего, Винин часто выступал в роли конферансье и преуспевал в этом деле, ибо с рождения ему был дан приятный убаюкивающий голос; окружающие слушали его с удовольствием и, порой, могли окунуться в сладкие мечтания под его тенор. Хотя со школы он побаивался сцены и большого скопления людей, отказаться от просьб приятелей из приличия не мог, и перед каждым выходом к публике подавлял в себе парализующий страх, брал под холодный контроль разум и с замирающим сердцем выходил в свет.

Внешне Винин не был ни уродлив, ни красив, – как говорится, средний. С первого взгляда он мог показаться печальным, вечно задумчивым человеком, – тем, с кем можно только сидеть в неловкой тишине, потупив взгляд в пол, однако во время разговора он расцветал: серое лицо светлело, в глазах искрилась живость, а губы расплывались в добродушной улыбке. Винин был бледным худощавым шатеном с ярко выраженными скулами, бородкой, тёмными узкими глазами, из-за нависших век казавшихся грустными, родинкой на нижней губе и собранными в хвост волосами. Одевался он строго и дома, и на улице: в его шкафу были аккуратно сложены рубашки различных оттенков, брюки, пиджаки, жилеты, фраки, шляпы, галстуки, а в коридоре стояло всего две пары лакированных туфель.

Если Винин был достаточно замкнут, то Черникский, напротив, был человеком общества. Будучи известным художником, он постоянно находился в компании творческих коллег, критиков и важных для его карьеры личностей. В списке его клиентов числились знаменитые актёры, учёные, политики, профессора, музыканты – все они дома имели по несколько работ Черникского и постоянно занимали его заказами. Каждый желал находиться в обществе Энгеля из-за его благородной наружности и добродушного характера. У него была очень живая мимика и большие карие глаза, выражающие абсолютно все эмоции, отчего каждый без труда мог понять, в каком настроении пребывает художник: если он был счастлив, в глазах горел звёздный блеск, если его занимали тяжёлые мысли, он хмурил брови и смотрел куда-то вниз.

Как говорилось ранее, у него была благородная внешность и мягкие черты лица с крошками остроты: светлое живое лицо острили тёмные бакенбарды, кудрявые волосы на вид были мягки, а на ощупь оказывались жёсткими. Одевался он так же, как его друг: строго и парадно, ежеместно гуляя в рубашках с широкими рукавами, жилетах, брюках на подтяжках и на улицах надевая чёрную шляпу.

В этот раз Черникский сидел в кресле с небольшим мольбертом на коленях в белой рубашке, расстёгнутом жилете и рисовал. Винина поглотила писательская деятельность: он с нечеловеческой скоростью выводил на бумаге слово за словом и прятал непонравившиеся выражения и слова под слоем грифеля. По окончанию работы он счастливо воскликнул: «Завершено!», и Энгель отложил мольберт в сторону.

– Закончил?

– Да! Вот! – Винин передал кипу исписанных листов в приятельские руки. – Я подкорректировал проблемные места и добавил несколько абзацев в начало.

– Молодец!

Энгель по привычке вскинул бровями перед чтением и начал бормотать текст под нос. Винин вышел на кухню и возвратился с кружкой некрепкого кофе.

– Наконец-то я завершил «Сердце»! Осталось сдать редактору и тогда окончательно поставлю точку. Немного грустно осознавать, что это конец.