Пассажиры, некогда сидевшие в разных частях вагона, уже сидели рядом друг с другом на одной лакированной в цвет трибуны выступающего лавке сбоку. На каждом из сидящих был приколот бейдж с указанием имени и фамилии, а над их внимательно вслушивающимися лицами, на стене сверху красовалась огромная шильда, на которой золотыми большими буквами было выгравировано «ПРИСЯЖНЫЕ ЗАСЕДАТЕЛИ».
Билетерша Варвара, в компании со вторым контроллером, сидела за отдельным столом. Они были в той же одежде, что и в вагоне и, как пассажиры, тоже внимательно слушали оратора. При этом, чем больше заходился выступающий, тем больше они кивали в знак согласия, изредка поглядывая в сторону Евгения, недовольно покачивая головами.
Подняв глаза, Болтунов также заметил свисающую с потолка над головами этой парочки шильду. На ней, такими же золотыми буквами, было выгравировано «СВИДЕТЕЛИ». У Болтунова даже сложилось впечатление, что эта шильда висела в воздухе просто так. Абсолютно ни за что не цепляясь. Как будто кто-то невидимый неумолимо долго и старательно держал ее в воздухе.
Но самое невероятное, это то, что Евгений обнаружил, что он сидит совершенно один на потертой от времени деревянной скамье, в тюремной одежде, которая насквозь была пропитана не одним днем нахождения в сырой мрачной камере, полной крыс и сквозняков. На его руках были застегнуты наручники, которые впивались в его руки, натирая и делая боль невыносимой. Вокруг него возвышались стальные решетки. А у выхода стояло два пристава, готовых наброситься на Болтунова в любой момент, если тот только даст им повод.
Евгений искал глазами своего соседа – Чешочкина, но того нигде не было видно: ни среди сидевших присяжных заседателей, ни за свободными столами, спрятанные в полумраке, стоявшими за столом, где сидели так называемые свидетели. Он внимательно осмотрелся по сторонам и даже было попытался слегка привстать с лавки, чтобы осмотреть неосвещенные углы странной комнаты, но был тут же ошикнут одним из приставов и словив его недружелюбный взгляд, покорно опустился на свое место. Дмитрий Степановича в комнате точно не было.
– Высокий суд вызывает свидетеля со стороны обвинения! – голос контролера из громкоговорителя прервал сумбурные мысли и поиски Болтунова.
Все устремили взгляды в сторону стола, за которым сидели второй контролер и билетерша Онатакаява. Последняя уже не выглядела недовольной и злой. Наоборот, она казалось такой расстроенный и опечаленной, словно в ее жизни произошло что-то поистине ужасное. В руках ее красовался большой зеленый платок в белый горошек, который она периодически подносила к своим заплаканным глазам и вытирала полные слез глаза. Иногда слезинки успевали проскочить мимо платка и тогда, падая на круглые выпирающие щеки, словно упавшие с веток дерева перезревшие яблоки на шиферную крышу, они скатывались по невидимой траектории, срываясь и устремляясь вниз на стол. Стоит отметить, что Онатакаява начала как-то странно подергивать носом, как будто собиралась чихнуть, но все время себя сдерживала.
Билетерша встала из-за стола и пошла в сторону трибуны выступающего, но пошла так, как будто она еще шла по мчавшемуся вперед поезду. Проходя мимо, она искоса бросила взгляд на Болтунова и в это самое мгновенье ее левый уголок рта медленно пополз вверх, обнажая скрытую улыбку злорадства и притворства. Затем, он резко упал вниз и лицо билетерши стало настолько сморщенным и расстроенным, словно у нее заболели сразу все зубы.
– Представьтесь! – протрубил выступающий в уже казавшийся сросшийся с его рукой громкоговоритель.
Билетерша, в очередной раз вытерла глаза и заговорила каким-то не своим голосом, при этом таким знакомым Евгению, что он настолько удивился, что вытаращил свои серые глаза и стал теряться в догадках, где он раньше мог его слышать.
– Варвара Филлиповна Онатакаява! – всхлипывая проговорила заплаканная билетерша, высмаркиваясь в скомканный платок.
– Расскажите нам, Варвара Филипповна, как именно и при каких обстоятельствах, вы впервые увиделись с обвиняемым и что, собственно, произошло? – после контролер мягко добавил, – Будьте спокойны, здесь вас никто не обидит. Будьте предельны честны и открыты.
Онатакаява, соглашаясь, закивала головой и, слегка подхлипывая, начала рассказывать свою историю.
– Высокий суд! Присяжные заседатели! Я уже как десять лет работаю билетером на маршруте нашего поезда, и такого право со мной еще никогда не случалось. Стою я на перроне, общаюсь с моим достопочтенным другом и коллегой – Дмитрием Олеговичем Горбунковым.
Онатакаява указала рукой на второго контролера, молчаливо сидевшего за столом и с интересом рассматривавшего потолок комнаты. Контролер настолько увлекся рассматриванием, что даже не заметил, как его язык вывалился из полуоткрытого рта и весело подергивался от частого дыхания Горбункова. Когда же он краем глаза словил взгляд всех присутствующих в комнате, Дмитрий Олегович резко выпрямился и учтиво закивал в знак согласия со словами билетерши.
– И тут из здания вокзала показался он!
Тут Онатакаява оборвалась и резко обернулась в сторону Болтунова, наведя на него указательным пальцем. От этого Евгению стало как-то не по себе и одновременно с этим, что-то снова кольнуло его в сердце.
– Продолжайте! – успокаивая, послышался из рупора голос Контролера.
Онатакаява послушалась и продолжила.
– Я многое и всякое повидала, но такого странного пассажира еще никогда. Он шел вразвалочку, одетый в махровый коричневый халат. В то самое время, когда на улице, прошу заметить, было всего лишь три градуса тепла. При этом, на его босых ногах были надеты обычные летние синего цвета сланцы. Этот человек шел, неся в охапку огромное серое одеяло под мышкой и что-то бурчал себе под нос. Но в этом нет ничего удивительного. Ведь как я и говорила, на улице было чертовски холодно. И мало ли зачем ему потребовалось это одеяло. Может он хотел им укрываться в вагоне поезда, а быть может он вез его в химчистку. Или это все что у него было в этой жизни. И право это не показалось ни мне, ни моему дорогому другу, Дмитрию Олеговичу, странным. Спросите его сами. Он не даст мне соврать!
Все снова взглянули на второго контролера и остолбенели от увиденного.
На сей раз Дмитрий Олегович был занят тем, что старательно чесал свое левое ухо. Казалось бы, что может быть удивительным в том, что кто-то чешет свое собственное ухо, которое по какой-то счастливой или естественной случайности выросло на его голове. Но Горбунков все же сумел обескуражить даже самых ярых скептиков, которые за всю свою жизнь немало повидали диковинных вещей, включая его хорошо знакомую билетершу Онатакаяву.
Дмитрий Олегович, упираясь левой рукой в край стола, выставив на всеобщее обозрение, круглое словно бублик, ухо, с невиданным азартом, желающий расчесать его до самой крови, высоко поднимая левую ногу, пытался во чтобы то ни стало дотянуться и почесать его. Эти движения давались ему крайне тяжело и выглядели настолько нелепо, насколько это только можно себе представить. Когда же пару раз ему все же удалось это сделать, то по его физиономии было понятно, что эти прикосновения доставили ему немалое удовольствие, чем тот дискомфорт, который он испытывал от задирания ноги.
Выступающий за трибуной громко и продолжительно покряхтел в громкоговоритель, пытаясь привлечь внимание Горбункова, сурово смотря на дурацкое выражение лица своего коллеги. В это самое мгновение, Дмитрий Олегович, оторвавшись от своего занятия, озадаченно и растерянно уставившись сначала на первого контролера, затем на билетершу, далее на присяжных заседателей, а после уже и на Болтунова с приставами, выпрямился во весь рост, высоко поднял голову и медленно проговаривая каждое слово, отчеканил:
– Полностью, полностью солидарен с Варварой Филипповной! Каждое слово! Каждое слово – это кремень правды и беспристрастности!
– М-да, – протянул Выступающий недовольно качая головой, и жестом руки попросил билетершу продолжать.
