– Неблагодарная дрянь, – он поднял меня за плечи и встряхнул со всей силы, – надо было вначале ноги раздвинуть, а потом бросаться на людей. Сейчас тебя никто замуж не возьмёт! Одни несчастья приносишь семье и мужьям, так ты даже неспособна на то, что делает любая портовая потаскуха. Честь у неё проснулась! Ты никто для чести! Без мужа – никто!

Меня поставили на ноги. Я почти успела перевести дух, как огромный кулак врезался мне в лицо. Я и раньше чувствовала боль в своей жизни. И дралась, и с деревьев падала. Однажды делали операцию на руке, но ошиблись с местом анестезии, а вторую давать уже было нельзя. Но тогда я понимала, что это скоро закончится и что так надо, а не так как сейчас.

За что?

Я лежала на полу, глотая воздух. Зрение помутнело, голова гудела от боли. Отдышаться никак не удавалось.

Только-только начало всё проясняться перед глазами. Я даже успела заметить скучающие гримасы братьев и непроникновенное лицо мачехи, как прилетел новый удар. В живот. С ноги.

Второй удар прилетел в грудь, отчего я закашлялась кровью. А вот это нехорошо. Кажется, мне не придётся мучиться в поисках дороги домой. Я просто не доживу до этого.

Неужели все так и будут просто смотреть? Понимаю, мужчина здесь главный, но не до такой ведь степени.

Я не знаю, сколько провалялась на полу, путаясь укрыться от ударов, пока не отключилась. Последнее, что я запомнила, это странный блеск в глазах мачехи.

В первый раз я очнулась лёжа все в той же столовой. Всего на несколько секунд. Семейство, естественно, уже ушло, на смену пришли горничные, которые отмывали пол, бросая на меня быстрые взгляды.

Второй раз я пришла в себя от ощущения, что меня кто-то поднимает. Кажется, уже зажгли свечи. Меня кто-то вёл по незнакомым коридорам, облокотив на себя и поддерживая каждый раз, когда я падала.

Даже, если бы и хотела посмотреть на того, кто мне помогает, не получилось бы. Один глаз совсем отёк, а голова чересчур кружилась, чтобы лишний раз ею двигать. Обволакивающий аромат фиалок ещё больше усугублял неприятное чувство.

В третий раз я очнулась уже на своей кровати.

Платье всё еще было на мне. Лежать было твёрдо и больно, но повернуться не было сил вообще.

Открывать один глаз не было возможности. Я лишь почувствовала чьё-то присутствие с тем же самым запахом фиалок, а потом к моему лбу приложили что-то холодное, отчего молотки, бьющие набатом в голове, стали стихать.

Я проваливалась в забытие и выныривала обратно, захватываемая белезненными ощущениями во всём теле. Иногда я просыпалась в темноте, одна. А иногда я ощущала фиалки и заботливые руки, которые промывали лицо или с осторожностью приподнимали голову, чтобы помочь мне сделать пару глотков чего-то травянистого и горького.

Я не знала, сколько прошло времени. Может несколько дней, а может, всего лишь сутки.

В тот раз, когда я пришла в себя и что-то соображала, было всё так же темно. Глаз по-прежнему не открывался, дикое головокружение и боль во всём теле никуда не ушли.

Но я проснулась, вполне осознавая, где я, и что произошло. Поморщившись от резкого движения, в первую очередь проверила, на месте ли тот лист бумаги. Платье с меня никто не снял. Листок был на месте.

С лёгким облегчением, легла обратно, соображая, насколько сейчас безопасно передвигаться, чтобы найти хотя бы пару глотков воды. Пить хотелось неимоверно.

За дверью послушались тихие шаги. В это части коридора была только моя комната. Ночной гость тихо крался именно ко мне, надеюсь, что со стаканом воды. Вряд ли это батюшка пришёл добивать меня. Он бы точно не стал красться в ночи.

– Вы?! – Вслед за слабым огоньком свечи появилась фигура моей мачехи. В нос тут же ударил аромат фиалок, который, кажется, я на всю жизнь запомню не в самом лучшем смысле.

Она молча и как-то привычно прикрыла за собой дверь локтём – во второй руке сжимала кружку.

– Раньше мне казалось, что тебя воспитывают также сурово, как и меня когда-то, – мачеха поставила свечку на стул, а сама села возле меня и принялась поить горьким отваром, – а потом я стала понимать, что всё совсем не так. Иногда ты пропадала на несколько дней, а то и недель, – напоив отваром, она зашла за ширму, откуда донёсся легкий всплеск воды, – твой батюшка говорил, что ты проводишь дни в молитвах. Ела постоянно в этой спальне, в свет не выходила.

Прохладная тряпка опустилась мне на лоб, принося блаженное расслабление.

– Я не дура, видела, что происходило. Но считала это нормальным, будто так и должно быть. У меня не было матери, а отец так же был суров. Осталось двое сыновей, которых воспитывает Геман. Всё казалось таким обычным, – её рука слегка соскользнула, прямо на рассечённую бровь, но она не заметила, а отвернулась, глядя куда-то в пустоту. – Он убьёт тебя, Аделаида. Он не просто суров к тебе, а жесток. Четвёртого мужа мы тебе не найдём. Как вдова и старшая в роде, ты могла бы вступить в наследство своего батюшки, но он не позволит. А я, – она замялась, – я тоже не могу на этой пойти. Ты – женщина. Я не могу позволить чужому мужчине войти в дом твоим мужем и забрать всё. Здесь не только земли твоих предков, но и моих тоже. А Геман… Он не даст тебе жить.

Причин не верить ей у меня не было. Даже сквозь боль я прекрасно осознавала, что жизнью вдовы здесь вряд ли кто-то будет дорожить. По их мнению, женщина способна лишь служить по физиологическому назначению, большей ценности она в себе не несёт.

– Что мне делать? – Я сама не узнала свой голос. Слишком тихий и скрипучий.

Мачеха молчала так долго, что мне начало казаться, что она не услышала моего вопроса.

– У сестры твоей покойной матери было имение. Оно сейчас в запустении, но недалеко от столицы. Я смогу выкрасть немного золота, а ты возьмёшь лишь один сундук. Пропажу кареты заметят, а телега из деревни будет меньше бросаться в глазах. Но, Ада, ты сильно пострадала. Путь в дня два, он будет очень тяжелым для тебя.

– Я, – во рту так пересохло, что каждое слово давалось с трудом, – я справлюсь.

Мачеха поднялась и замерла напротив меня. Впервые на её лице я видела какие-то эмоции. Ей не очень шло то, как она прикусывала губу, нахмурившись. Для неё это казалось слишком плебейским, что ли. Но теперь я поняла тот блеск, что я видела в столовой в её глазах перед тем, как потерять сознание. Так выглядит самая настоящая человеческая жалость.

Путь на самом деле был адским. Телега, устланная соломой, тряслась как ненормальная, вызывая всё новые приступы боли. Я уже жалела, что не могу просто потерять сознание, а приходится терпеть и чувствовать каждую кочку и каждый камешек всеми своими кровоподтеками.

Когда начинался дождь, у меня даже не было лишних сил, чтобы толком укрыться от холодных капель. А тот мужик, что вёл телегу и постоянно ругался на низкого, горбатого коня, мало заботился о моём комфорте.

Пройти пару метров до кустиков удавалось с большим трудом. Здесь этот мужик уже и на меня покрикивал.

Перед отъездом я спросила у мачехи, не будет ли меня искать батюшка. Та ответила, что ему донесут, что до столицы я не добралась, что будет похоже на правду. А вот с документами к поверенному надо будет зайти, только к самому дешёвому, чтобы сменить фамилию. Взять фамилию покойной тётушки. По завещанию то поместье и так принадлежит мне, надо только полностью вступить в права, а у него уже есть имя, которое может быть моим по праву. А к самому дешёвому поверенному надо зайти для того, чтобы общество обо мне ничего не знало. И слух не долетел до лорда Арманд, что я выжила.

Мы уже подъезжали к огромному городу. К моему счастью, скоро это мучение закончится.

Когда телега подъезжала к таверне, я приложила все усилия, чтобы сесть прямо, а не лежать бревном, как последние два дня пути. Но на нас никто не обратил внимания, а для здешних обывателей, я просто тётка с оплывшим лицом вся грязная и в соломе.

Странно так, в последние несколько дней я с завидной регулярностью попадаю с места на место. Из своей квартиры в замок Тюренн, оттуда в серую келью в замке жестокого отца, а сейчас вот поля и просторы. Аккуратные, выбеленные домики, со скотными дворами и большими огородами за ними., а с другой стороны, через реку, возвышался огромный, яркий город с замком на вершине, как вишенкой на торте.