С Викой мы попрощались, когда она сидела в «Ниву», сложившись буквой N в ногах у жениха. Одно уже то, что она не бросила суринамскую пипу после первой же брачной ночи, осеняло её нимбом святости. Мы каждый, по очереди, заглянули внутрь машины, где она поцеловала нас в щёку. И каждому сказала спасибо за то, что мы есть. Велела присматривать за дачей, пока не вернётся папа. Машина медленно тронулась вслед за пешей колонной, которая уже выдвинулась в направлении леса.
Участковый пришёл уже к вечеру, хотя по другому поводу. Этой ночью, пока мы гуляли, на своей даче повесился ветеран-пенсионер. Надел парадный мундир с орденами-медалями, встал на стул и повесился.
Я ходил помогать. Офицерская фуражка с зелёным околышем валялась на полу под столом – старик был пограничником. Сам покойник висел совершенно не так, как показывают эффекты в кино, а очень вертикально и вытянуто. Шея у него походила на колбу песочных часов, но тёмного стекла, словно побывавшего в огне. Верхняя половина колбы сильно склонилась набок. Я смотрел на шею и не мог оторваться. «Вот они, песочные часы жизни!» мне хотелось воскликнуть. Участковый достал из кармана перочинный нож и полез перерезать верёвку. Он попросил меня поддержать. Мы упали со стариком вместе. Не ожидалось, что он будет таким тяжёлым.
Потом мы сидели и ждали транспорт. Участковый без конца вытирал пот и ругался на «дачников», которые столько времени не могли высвободить человека из петли. Ветеран жил на даче один, копал землю, сажал картошку и носил из леса дрова. Готовился зимовать здесь вторую зиму. Квартиру у него отобрали чёрные риэлторы и, наверное, уже десять раз перепродали. Хорошо не убили. Так сказала соседка, опекавшая старика.
В качестве временного катафалка Иван Бахытбекович подал свою телегу. Мы положили несчастного на солому. Участковый снял с него ордена и медали: сказал, что украдут в морге. Соседка принесла покрывало. Телегу сильно трясло и кидало из стороны в сторону. Под покрывалом голова ветерана моталась отдельно от тела.
Когда мы проезжали мимо Викиной дачи, у дороги показался уже проснувшийся Лёша. Трактор Ивана Бахытбековича вдруг споткнулся и встал – словно конь на пахоте, отказавшийся пахать дальше. Участковый не спешил тоже.
Мы сидели на крыльце вчетвером, без закуски, чувствуя, как к лицу прикасаются лучи заходящего солнца. Все молчали. Природа отдыхала после долгого и суматошного дня. Мирно работал трактор. На другом конце дач кто-то, видимо, жёг в бочке мусор. Дым поднимался строго вертикально, белым узловатым столбом, только метрах в сорока над землёй внезапно останавливался, словно наткнувшись на лист стекла, и дальше тёк уже параллельно.
Участковый сильно потел, тяжело вздыхал, растирал рукой грудь, но всякий раз мужественно распрямлялся и расправлял плечи. Оглядываясь, он внимательно изучал побитые стёкла веранды. Потом переводил взгляд на джип-чемодан с надетой на него теплицей, на вытоптанные грядки с дырявыми овощами и одним взглядом спрашивал, кто это сделал.
Мы пожимали плечами.
Глава 5. Говорит укуси укусю
Та свадьба обозначила для всех нас своеобразный рубеж. Край. Дальше было некуда. Это поняла даже Лёшина жена. Рыбка стала учиться быть человеком. Она вдруг научилась долго и утомлённо молчать и даже приносить извинения. Подробностей этого переломного момента я привожу, потому что и сам вскоре покачнулся под ударом судьбы. Скажу лишь, что осенью Лёша с Рыбкой ездили к Обойдёновым на дачу. Вдвоём. За грибами. Дачу к этому времени полностью привели в порядок, вставили стеклопакеты, а поэтому малоизвестным супругам по фамилии Лю в качестве общественного порицания досталось лишь перекапывать грядки.
Там Лёша с Рыбкой в последний раз сильно поругались. Рыбка ударила Лёшу по лицу и убежала в лес. Всю ночь её искали с фонариками, подняли всех людей, один человек сломал ногу и его нашли только через сутки, а Рыбку обнаружили утром – мирно спящей на русской печке у бабы Тамары, той царственной женщины, которая дважды была депутатом Верховного Совета.
Но «нашли» ещё не значит «вернули». Баба Тамара хорошо всех помнила ещё с лета, а поэтому очень долго не хотела выдавать Рыбку. Они там с ней разговаривали, пили чай, плакали. Вместе топили баню, а потом мылись. Лёшу баба Тамара отгоняла коромыслом. Наконец, сжалилась, вывела Рыбку под руку, посадила в машину и трижды, по-коммунистически, перекрестила.
Про Лёшу она тоже не забыла. Сказала, что помнит про деревню Комплекс и про поля аэрации, местонахождение которых выяснить обещала ещё летом.
– Что обещала, то обещала! – повторила она и показала свою красную записную книжицу с золотым тиснением «Верховный Совет СССР Седьмая сессия XI-го созыва», где всё это было подробно записано. Она даже доехала вместе с ними до почты, откуда стала звонить своему знакомому космонавту, чтобы тот поискал деревню из космоса.
Лёша лишь улыбнулся, когда баба Тамара не дозвонилась.
С тех пор прошёл год. Лёша трижды отпускал бороду и два раза стригся наголо, и это, кажется, всё, что достойно упоминания из его личной жизни.
Сам я женился.
Моя жена называла себя поэтом. Нет, конечно, биологически она была поэтессой и в частной жизни оставалась женщиной тоже, но стоило кому-то коснуться литературы, как она превращалась в поэта. Я был в теме, хотя…
– Сейчас не время поэтов, – говорил один бывший большой советский поэт. – Хорошее стихотворение перестало пользоваться общественным спросом. Версификация понимается как процесс обратный диверсификации.
Этого бывшего большого советского поэта звали Иван Годимый. Пусть бывший, но он и сейчас был внушителен. Он производил впечатление раритетного советского лимузина. Всё, кроме года выпуска и пробега, у него было на виду, и этого было вполне достаточно. Из менявшихся запчастей наиболее выделялись только зубы. Они сверкали, как никелированная решётка радиатора. Глядя на них, уже требовалось небольшое усилие, чтобы полнее сосредоточиться на тех тихих, приятных, рокочущих звуках, которые выплывали из-за этой решётки.
Этот Годимый невольно стал моим сватом.
Судьба нас свела на квартире у Вики, которая собирала друзей по случаю своей первой в жизни большой публикации. Стихи Виктории Обойдёновой («Обойдёнова» был её творческий псевдоним, за фамилиями стало не уследить) напечатал некий литературный журнал «Волхв». Я называю его «неким», потому что по сути он был никакой. Не новый, не старый, не толстый, не тонкий, не правый, не левый, не для эстетов, не для народа, а ровно такой, чтобы через три номера снова плюхнуться в воды Леты, откуда он не выныривал с конца XIX-го века и откуда вновь вынырнет только в начале XXII-го. Что было обидно. Стихи Вики не заслуживали того, чтобы целый век пролежать замытыми в речном иле и чтобы в них лезла носом каждая проходная стерлядь или же рак с клешнёй. Потому что стихи были очень трогательные, а главное, я не сомневался, написаны самой Викой. Мне это было важно. Ещё на той дачной свадьбе я затолкал Викторию под лестницу и рассказал ей об одной интересной сделке, которую мне предлагал Март. Вика расхохоталась, вытолкала меня из-под лестницы, громко подозвала Евгения Александровича Марта, погладила его по головке и поцеловала сверху в макушку. На его месте я бы оскорбился, а Евгеша только мурлыкнул.
Этот Евгеша и сейчас находился рядом. Если Вика была королевой бала, то он ходил королём. И это он привёл познакомиться с Викой своего друга – бывшего большого советского поэта Ивана Годимого. Тот, видимо, должен был зафиксировать значительный творческий рост его, Евгения Александровича Марта, ученицы и подопечной.
Тут-то вот меня и поджидала судьба! Потому что Годимый пришёл не один, а тоже со своей ученицей и подопечной.
Её звали Лима. Полное имя – Климентина. В этом она призналась позднее и с некоторым стеснением, как будто полное имя было для неё великовато. Собственно, это так. Она была очень маленького росточка да ещё выглядела какой-то сжатой – словно её опустили на дно Марианской впадины и хорошенько там подержали. Сжатость чувствовалась даже в коже лица, особенно под глазами и вокруг носа – в виде антиморщинок. Чёрт знает отчего, но мне это всё показалось очень симпатичным. Вдруг представилось, что потом, когда с возрастом она станет поправляться, кожа для нее окажется в самый раз, и вся она станет дивно хороша. Захотелось стариться вместе.
