Да, мы с ней танцевали. Нет, сначала мы переговорили глазами и лишь потом только начали танцевать. Ну, поцеловались. Нет, это ещё не была пощёчина общественному вкусу, когда мы целовались шампанским рот-в-рот (Годимый лишь выкатывал глаза-фары), пощёчина наметилась потом, когда она заявила, что в любую минуту может встать на стул и прочитать своё последнее стихотворение.

Сейчас мне трудно сказать, в какой-то момент она вскарабкалась на стул, оглядела компанию, одёрнула свою детскую клетчатую юбочку, сцепила перед собой руки и, глядя в потолок, громко и выразительно прочитала.

Тело моё достигло комнатной температуры менее за десять секунд. Обратный процесс длился несколько больше, но и заходил дальше – пока где-то прямо перед глазами не начала пульсировать набухшая красной горячей кровью отметка 100 градусов (по Фаренгейту, я думаю). Исходя из реакции остальных, впечатление на них было произведено тоже. Все молчали.

Ни матерными, ни порнографическими её стихи не являлись. Лишь сам процесс был описан подробно, научно, с использованием латинских терминов. Впоследствии, вспоминая об этих стихах, я так и видел соитие студента и студентки медицинского вуза в отдалённом углу аудитории – на полу и на куче анатомических атласов. Конечно, я в детстве листал отцовские медицинские книги, но такого богатства поэзии в них находил.

Первым очнулся Евгений Александрович Март. В гробовой тишине он подошёл к Лиме, взял её руку, поднёс к своим губам, подержал возле губ, а потом накрыл своей рукой сверху.

– Вы настоящий поэт, – сказал он.

Все выдохнули и закивали головами. Так Лима была признана поэтом.

А наутро мне позвонила Вика.

– Она у тебя? – спросила она с неким вызовом.

– А тебе-то.

– Ты хоть узнал, кто она такая?

– Да, она переводчица на японский.

– На японский?

– На.

– И что она переводит?

– В основном, классику.

– Спасибо, это я вчера слышала.

– И ещё детскую классику.

– Например.

– «Говорит попугай попугаю: «Я тебя, попугай, попугаю…»

– Ну.

– Чего ну? Она этот стих перевела так:

Говорит укуси укусю:

«Я тебя, укуси, укусю».

Отвечает ему укуси

«Укуси, укуси, укуси!»

– Это по-японски? – осторожно спросила Вика.

– По-японски, – подтвердил я.

– А чего-нибудь менее детское переводит?

– Менее ты вчера слышала.

– Я уже сказала спасибо.

– Пожалуйста. А сейчас она собирается переводить басню. Я помню только первую строчку: «Удав, удодов не едав…» и так дальше.

– И это всё? А больше она ничего не собирается переводить?

– Не знаю. Кажется, палиндромы.

Вика задумалась, потом поинтересовалась:

– Она сумасшедшая?

– Нет, – ответил я. – Я бы должен был уже знать.

– Ты бы уж. Должен бы бы.

– Что?

– Должен бы был.

– Бы был, да. Извини, Вика, ты рано позвонила. Люди ещё спят.

– А почему у неё такое странное имя?

– Лима? Этот от Климентины. До этого была Клима.

– Ты, правда, хочешь на ней жениться?

– С чего ты взяла? – Тут я сам был несколько удивлён.

– По-моему, ты вчера весь вечер только об том и кричал.

– Кричал?

– Говорил.

– Кому?

– Всем.

– Всем это кому?

Когда я положил трубку, Лима уже проснулась. Смешно и подростково ругаясь, она отобрала наше одеяло и отправилась искать ванную. Я накрылся подушкой и собрался спать дальше. Не дали.

В нашей семье вообще-то не принято, чтобы кто-то входил в комнату без стука. Отец вошёл молча и молча бросил на кровать только что унесённое одеяло. Затем возникла моя сестра Антонина и, бочком-бочком передвигаясь по комнате, собрала всю женскую одежду. Я сделал вид, что не слышу, о чём она там с собой разговаривает. Я лишь подумал, что если сейчас увижу и маму, значит, сегодня воскресенье. После этого вошла мама и спросила, хорошо ли я себя чувствую. Я сказал, хорошо. Мама сказала, вот и прекрасно, и напомнила, что в столовую, куда уже был подан обед, девушкам у нас принято выходить в некотором смысле одетыми. Хотя бы ради иностранных гостей.

В то воскресенье мой отец, решивший идти на выборы в Государственную думу от имени своего движения «Экологическое решение для России и мира» (ЭРРМ), принимал у себя посланников Альбиона. Это были мисс Хэрридн и мистер Трайшо. От имени ведущих экологов мира они ездили на каждые выборы в бывшем СССР и уже заранее знали, что именно там, где «зелёные» не получат большинства мест, выборы будут подтасованы. Не ожидали они фальсификаций только на выборах президента.

– Международные наблюдатели по переизбранию Ельцина на второй срок, – так, слегка по-домашнему, пошутил отец, представляя своих гостей, а затем перевёл шутку на английский.

Мисс Хэрридн и мистер Трайшо порицающе улыбнулись. Это была довольно любопытная парочка: она, нашедшая свою страшную старость на ниве защиты прав людей и животных, и он – натуральный агент британской разведки времён колониальных администраций (такой парниша с гладкими глазами индуса и именем королевы Елизаветы на запечатанных, сургучного цвета, устах).

– А это великовозрастный наш, – представил меня отец. – Заодно алкоголик.

– Здравствуйте, – сказал я. – Хау дую ду?

– Оу! – вежливо воскликнули они и поинтересовались, как я сам хаю дую.

– Грейт-т-д-д.

– Надень свитер, – сказала мама и вытолкнула впёрёд теперь уже полностью одетую Лиму. – А это у нас его девушка.

– De Ushka? Oh, that’s nice. How are you? – сказали англичане.

Лима снова была в той клетчатой юбочке, к которой вчера читала со стула стихи. Гости, впрочем, увидели её в юбке впервые и сказали, что одетая Лима тоже грейт. А индус, вероятно, решив, что одного только «грейт» будет мало, поднял вверх большой палец. Я не возражал. Ночь в постели с юной алкоголицей не поколебала основ моего человеколюбия.

После обеда отец ещё посидел с гостями в своём кабинете. Там он предлагал им кофе и покурить. Сам отец больше не курил, но он очень любил, как и Брежнев, когда курят другие. Мисс Хэрридн и мистер Трайшо пробыли в кабинете около сорока минут. Потом они вышли, попрощались со всеми и пригласили нас быть их дорогими гостями в Брюсселе.

В нагретые кресла по приказу отца молча опустились мы: я и Лима. К счастью, отец, провожая гостей, ещё какое-то время отсутствовал, так что мы успели познакомиться чуть поближе. Несколько раз к нам заглядывали то мама, то Тонька, предлагая свежего кофейку, а домработница Оленька зашла сказать «до свиданья», потому что уезжала в деревню, на родину моего отца, в небольшой отпуск. Они нам много не помешали. Нам всё ещё было интересно общаться друг с другом.

– Харитонченковский? Твоя фамилия тоже Харитонченковский? – без запинки произнесла Лима.

Я внимательно на неё посмотрел. Мне даже показалось, что губами она примеривает фамилию на себя: Ха-ри-тон-чен-ков-ска-я. Получалось даже на слог длиннее. Мысленно я порадовался за её фонетические способности. За память – тоже.

Всего час назад, за обедом, отец поручал мне ухаживать за мисс Хэрридн, и между блюдами мы немало поразучивали фамилию моего папы.

– «Хари». Хари Кришна. Хари Хари. «Хари», – декламировал я два первых слога нашей фамилии, обращаясь за помощью и к индусу.

– Хари-хари, – покивали оба. – Хари.

– Правильно. А теперь «тон». Тон-тон, полутон, два тона, полутон.

– Тон-тон, – снова покивали они.

– Да нет. Один «тон», – я показывал один палец. – Просто тон. Тон и всё. Один.

– Одъин, – поняли они.

– Нет.

– Тон.

– Теперь правильно.

Они вытерли губы салфеткой и приготовились учить дальше.

– «Чен», – произносил я. – Джон Чен. Знаменитый новозеландский пианист. Вы не знаете? У меня есть пластинка. Ну, там Дебюсси, Равель…

– Равель.

– Нет! Чен!

То, что Лима освоила нашу фамилию гораздо быстрее англичан, не представлялось мне удивительным.

Отцу Климентина понравилась. За столом она ему понравилась точно. Она довольно умело разговаривала с гостями на их родном языке. Правда, её английский находился в пределах школьного курса, но зато был лексически полон, грамматически правилен, стилистически выверен и настолько отвечал требованиям к поступающим в институт, что мне опять почему-то вспомнились её вчерашние стихи. О наших половых органах с инструкцией по их применению.