Глава 1. Как меж нас, людей государевых

Летом девяносто четвёртого, едва вернувшись из армии, я заглянул на работу к Лёше. Хотел повидаться с другом и заодно подарить один из своих трофеев – солидный кусок мамонтового бивня. Тот был полый, и внутрь я засунул бутылку водки. Думал, это будет смешно.

Я шёл от дома пешком, по Кутузовскому проспекту, сначала мимо гостиницы «Украина», затем через Калининский мост. Белый дом уже ремонтировался, но копоть была ещё видна. Здание бывшего парламента представлялось куском колотого сахара, который дети попробовали пожечь спичкой, а потом все стали отнекиваться, прятать обожжённые пальцы и валить вину друг на друга. На пешеходном переходе меня чуть не задавил автокран – во всяком случае я узрел тень стрелы над головой. Водитель оказался гневливым, и мы немного пообщались. Вокруг всё было старо, как мир. Лишь Новый Арбат обновлялся какими-то новыми вывесками да не виданной прежде рекламой, но прежними оставались каштаны, которые, помнится, в ночь выпускного бала были ласканы как берёзки.

Здание бывшего союзного министерства, несмотря на архитектурную мощь, внутри выглядело каким-то испуганным и притихшим. Сидящий на вахте милиционер оказался заикой. В коридорах, на красных ковровых дорожках, потёртых и даже рваных, лежал заметный слой пыли, вполне отчётливый, чтобы обозначить наиболее хоженые тропинки. По одной из них я дошёл до нужного кабинета.

Не успели мы сесть, как в дверь уже постучали.

– Ну, опять, – сказал Лёша. Путь из-за стола к двери он проделал с томлением бюрократа, который никому ничего не может доверить.

– Вы кооператив «Пролог»? – кто-то приглушённым голосом спросил через дверь.

– Консультативный центр, – мрачно поправил Лёша.

– Это велели вам. – В щель просунулась рука с сеткой.

Лёша молча взял сетку и прикрыл дверь. По пути к сейфу он рылся во всех своих карманах, пока не нашёл большую связку ключей. Не знаю, будь у меня в кармане такая груда железа, я бы помнил о ней каждую секунду – просто в силу смещения центра тяжести тела.

То, что Лёша засовывал в сейф, допотопный, громоздкий, неизбывно сургучного цвета, оказалось деньгами, обыкновенной авоськой с пачками денег, замаскированных газетой. В некоторых местах газета уже прорвалась, и уголки пачек протискивались в её дыры, как рыбы в ячеи сети. Нижние рыбины были сдавлены и не шевелились. Верхние, перехваченные резинкой, ещё бились разлохмаченными хвостами.

– Тебе не надо? – спросил меня Лёша, вытаскивая одну пачку, и, когда я ошарашенно покачал головой, тут же бросил её назад, а затем быстрым движением вытер пальцы о штанину. Вернувшись за стол, он снова взял в руки бивень мамонта и продолжил изучать мой подарок.

Какое-то время мы сидели молча. Я – потому что мне ещё никогда не предлагали так много денег, он, вероятно, в силу причастности к большой экономике. Об этом говорил и портрет основателя социалистической индустрии, висящий над ним на стене. Но Куйбышеву словно больше не было дела, что творилось в эти дни в министерстве. Предсмертные его глаза, кисти Бродского, просто смотрели куда-то в сторону и в себя. Мне кажется, я догадывался, почему Лёша оставил эту картину. Он с детства любил казаться солиднее и взрослее, чем был на самом деле (как минимум, взрослее меня, и, как минимум, на тот год, на который он был действительно старше). Зато сейчас, в кабинете, ему не приходилось даже казаться. Возраст его ощущался по костюму, вполне достойному лишнего инфляционного миллиона, и даже по стрижке, такой же короткой, как у меня, но выполненной рукой другого мастера-стригаля.

Бутылка застряла в бивне и не вытаскивалась.

– Ладно, – наконец поблагодарил Лёша и убрал бивень в стол. – Знаешь, я ещё немного занят, а ты пока иди. Тут внизу открыли кафешку. Забей нам столик, я через минуту. – И он взялся за трубку одного из двух телефонов (того, что без циферблата). – Деньги у тебя есть?

Я сидел в кафе и пил пиво. Не хочу скрывать, что я чувствовал себя замечательно. После армии это всегда особенно замечательно – сидеть в кафе и пить пиво. Ради этого можно было и послужить. Армия ничего не прибавила моему уму-сердцу, но ничего и не отняла. Я не был большим защитником Родины. А потому не клеил дембельского альбома, не переглаживал, что ни день, парадные брюки, не отутюживал на пять стрелок китель и не дырявил его под коллекцию разномастных значков. Посадил в гарнизонном парке худенькую кривую берёзку, нацепил на неё табличку «ДМБ-1994. Рядовой 3 роты в/ч 5343 В. Г. Харитон…» (на большее не хватило места), распределил среди молодых все честно-нечестно накопленные богатства, выстоял на плацу торжественное построение части, выслушал речь комбата, прихлопнул веком слезу и – довольно редкий, хотя не менее знаменательный случай – покинул родную часть через КПП, а не через дыру в заборе.

Так что мы с Лешей не виделись уже более двух лет. Фактически с того времени, когда, едва поступив в свои вузы, мы нечаянно променяли их на университеты жизни, на целый букет университетов жизни, после которых лишь армия давала нам право убежища. Так в Средние века церковь давала право убежища разбойникам. Нет-нет, настоящими разбойниками мы не были, но и красиво, достойно учиться нам было не судьба. Историк и дипломат в нас умерли, не родившись, хотя артистами мы остались.

Лёша попал на службу в одну из береговых частей Балтийского флота. Там он стал водителем «Камаза», однако родителям писал, что готовится стать подводником-гидроакустиком, поскольку, дескать, у него подтвердился идеальный музыкальный слух. Лёшину маму это страшно испугало, и в каждом втором письме она грозилась добраться, наконец, до Кронштадта и перетопить там все эти ужасные советские подводные лодки. С неё бы стало. Лариса Карловна, что называется, имела голос. Дело в том, что папа у Лёши был «круглым радиоинженером» (мнение сына) и, чтобы не раскрывать эту тайну, всегда неукротимо молчал, а вот голос Ларисы Карловны, радиожурналистки-сельскохозяйственницы, ещё недавно долетал то с Камчатки, то с Крыма, то с Кольского полуострова, короче, из всех тех мест, где имелись проблемы с урожаем, откормом или надоями. С детства помню этот немного сухой, словно звучащий через деревянную дудочку голос: «Мы ведём свой репортаж с бескрайнего гречишного поля…» или «… из колхоза имени Ленина, что находится…» Да где угодно! Альпинистка, аквалангистка, яхтсменка, а в последние годы советской власти – ещё и парашютистка, тетя Лара подняла критику сельского хозяйства на высоту олимпийского спорта и должна была даже полететь с комсомольской экспедицией на Северный полюс. На беду, в ЦК комсомола перепутали утверждённые тексты, и её, тётин Ларин, зачин: «Мы ведём свой репортаж с ледового поля…» – приписали хоккейному комментатору, которому, как в итоге постановили, было тоже не по профилю прыгать с неба. В результате на полюс упал человек нейтральный – поэт-песенник, певец БАМа и свободы для Никарагуа.

Не пережив такого комсомольского свинства, Лариса Карловна решила порвать с советской действительностью и с ревностью первохристианки принялась бросать свою жизнь, судьбу мужа и сына в топку антикоммунизма. И хотя СССР тут же пал, гнев и ярость Лёшиной мамы по отношению к её бывшему марксистскому прошлому с каждый днём лишь усиливались. Когда я в последний раз звонил Лёше, а ответила его мама, ощущение было такое, что мы находимся на митинге и общается со мной через мегафон. Где-то я понимал Лёшину мечту о хорошей подводной лодке, бесшумно ныряющей на глубину 500 метров и спокойно прохлаждающейся там, в тишине.

Не знаю, насколько тут Лёшина мама постаралась, но Лёша расстался с флотом, прослужив только восемь месяцев. Считалось, что его болезнь называется травмой. После комиссования и демобилизации ему прописали месяц углублённого санаторного лечения, и вот там-то, уже не грезя глубинами, Лёша с головой погрузился в проблемы суши – её решительного и радикального озеленения всеми возможными кустарниками и деревьями. Так уж случилось, что его будущая жена работала на территории санатория техником-лесоводом. Она там высаживала туи, хотя как едко вскрикивала Лешина мама, «этой девице впору высаживать только водоросли в Невской губе!» Ну не. Не. Я тоже валялся в госпитале, а потому верю, что жениться там можно в два счёта – не приходя в сознание и не вставая с койки. Полагаю, что Лариса Карловна была не права.