Ночь штурма оказалась тихая, но темная и мглистая; было холодно и сыро. В ротах запылали костры; солдаты надевали чистое белье, осматривали оружие, молились перед ротными и полковыми образами, поставленными у огней. Во втором часу ночи пошла на назначенное место передовая колонна; в 3 часа двинулись остальные. Шли в гробовой тишине, которая не прерывалась и по прибытии колонн на места. Две первые русские колонны (генерал-майора Ласси и полковника князя Лобанова-Ростовского, участников измаильского штурма), атаковали под ружейным и перекрестным артиллерийским огнем с укрепления и из-за Вислы, но выдержали его не замявшись, накрыли волчьи ямы плетнями, закидали ров фашинами и взобрались на вал, где разгорелась схватка. Командовавший здесь польский генерал Ясинский, горячий патриот, храбрец и энтузиаст, незадолго перед тем говоривший, что или вернется в Варшаву победителем, или не вернется вовсе, сдержал свое слово, и был убит с саблею в руке; только тут поляки подались назад. Третьей и четвертой колоннам приходилось идти по глубокому сыпучему песку, что очень утомило людей; многие из рабочих побросали плетни, и штурмующим пришлось перебираться чрез 6 рядов волчьих ям по наложенным на них лестницам. Но это только задержало, а не остановило суворовские войска. Третья колонна генерал-майора Исленьева перешла волчьи ямы и рвы двух передовых шанцев, взобралась на парапет, выгнала неприятеля и бросилась к главному укреплению. В это время показалась невдалеке польская конница и готовилась ударить атакующим во фланг. По приказу Исленьева, два батальона мгновенно развернулись фронтом к стороне неприятеля и с криком ура бросились на него в штыки. Конница ретировалась, а другие два батальона тем временем атаковали и взяли главный вал. Четвертой колонне (генерал-майора Буксгевдена) предстояла самая трудная задача — штурмовать наиболее укрепленный пункт линии, где находился каменный форт. Но порыв войск был так стремителен, что все преграды переходили в их руки одна за другою; войска бились с удивительным мужеством. Передовая колонна, сделавшая обходный путь в 8 верст, тоже с полным успехом выполнила свою часть диспозиции: достигла гати, тянувшейся по топкому берегу Вислы, прорвалась чрез нее, завладела батареями, ведшими по нашим войскам фланговый огонь, и отбросила к реке неприятельскую конницу, нанеся ей огромные потери.

Все это совершилось так скоро, что главным польским начальникам трудно было исправить дело; завладев внешнею линиею укреплений, русские войска двинулись далее без малейшей потери времени. По открытому месту между передним укреплением и валом, окружавшим непосредственно Прагу, происходило беспорядочное отступление польских войск и преследование их русскими. Первые две русские колонны добралась до моста и отрезали бегущим путь отступления за Вислу. Третья колонна дальнейшего сопротивления почти не встретила, но четвертой пришлось иметь упорное дело с отступавшими. На её пути, за валом, тянулся зверинец с засеками и частоколом; этою местностью и старались воспользоваться поляки. Попытка не удалась: колонна разделилась на две части и повела атаку по двум направлениям. Обороняющиеся, атакованные с двух сторон, полегли во множестве, в том числе чуть не поголовно полк пражских евреев, сражавшийся с замечательной храбростью. В этот момент взорвался неприятельский погреб с артиллерийскими снарядами, что впрочем не остановило атакующих, и они стремительно ворвались в Прагу.

Суворов с самого начала штурма находился на холме, в версте от передней линии польских укреплений, и следил оттуда за ходом боя. По скорости, с которою русские появились на укреплениях и двигались вперед, и по донесениям ординарцев и начальников, он видел, что войска сражались не только с особенной энергией, но и с крайним ожесточением, возросшим ещё более, когда они с разных сторон ворвались в Прагу. Кровь полилась рекою; стоны, вопли, мольбы, проклятия и боевые крики, сопровождаемые барабанным боем, ружейной трескотней и пушечными выстрелами, слились в один ужасающий вой. На общую беду, многие спрятавшиеся в домах, не исключая и женщин, стали оттуда стрелять, бросать каменьями и всем тяжелым, что попадалось под руку. Это еще усилило ярость солдат; бойня дошла до апогея; врывались в дома, били всех кого попало, и вооруженных и безоружных, и оборонявшихся и прятавшихся; старики, женщины, дети — всякий, кто подвертывался, погибал под ударами. В ужасе и отчаянии многие бежали к Висле, надеясь на мост, но и эта последняя надежда их обманула; бросались в лодки, но их было немного, и они тонули от непомерного груза; кидались вплавь, но до другого берега было слишком далеко, а вслед за пловцами летели пули.

Суворов, сам не ожидавший такого ожесточения, содрогнулся за участь Варшавы. Мост оберегали, но при том градусе возбуждения, до которого дошли войска, это казалось недостаточно. Военный разгром польской столицы не входил в цели пражского штурма, и Суворов отдал приказание немедленно разрушить мост с нашей стороны, т.е. сделать то, чего безуспешно добивался польский командующий. Мост запылал, путь в Варшаву был закрыт. Трофейные польские орудия из праги развёрнуты были на Варшаву; над Вислою грохотала канонада, свист ядер и треск разрывавшихся гранат наводил ужас на жителей; унылый набатный звон, раздававшийся повсеместно, усиливал тяжелое впечатление. Варшавяне запирались в домах, прятались в погреба, бежали под защиту святыни церквей, искали спасения у иностранных посланников. Поляки собрали Верховный совет, шло заседание; тут в окно влетела русская граната и убила секретаря! После этой убедительной демонстрации действительного положения дел Совет решил начать переговоры о капитуляции.

В 9 часов утра 24 числа все было кончено; продолжался лишь пожар и грабеж. Хотя ни в диспозиции, ни в приказе не упоминалось о добыче, но таков уже был обычай времени, и в Суворовском военном катехизисе очень ясно говорилось; «возьмешь лагерь — все твое, возьмешь крепость — все твое». Грабеж продолжался весь день и ночь, но разжились на нем солдаты не много, потому что грабить было нечего. Еврейское население Праги отличалось бедностью, а если кто и имел что-нибудь получше и подороже, то, конечно, заблаговременно вывез вон, особенно из имущества не громоздкого, которое только и могло пригодиться солдатам. Довольно много досталось лошадей разгромленной польской кавалерии, но они были очень изнурены, ходить за ними было некогда, и содержать решительно нечем, так что казаки принуждены были продать добычных коней евреям по 2 рубля за голову.

Революционное правительство было уничтожено; король на время вступал опять во все свои права. Однако было известно, что Польша будет разделена, и Станиславу было указано уезжать на жительство в Гродно. 8 января 1795 года Станислав-Август простился с главнокомандующим, и был так тронут сердечным прощанием Суворова, что растерялся и не припомнил всего, что хотел ему сказать.

Глава 24

Между тем, пока в Польше творились всякие безобразия, Императорский Двор жил своей обычной жизнью. Продолжавшая под влиянием фаворита молодиться Екатерина решила в этот год съездить со всем двором на охоту. Надобно сказать, что такое желание у неё возникало не часто; а учитывая равнодушие к охоте со стороны Павла Петровича, можно сказать, что Обер-Егермейстерская канцелярия простаивала многие годы.

Однако же в этот раз старушка решила тряхнуть стариной и, погрузившись в карету, отправилась в сторону Гатчины, где обычно и происходили все императорские охоты.

Я, признаться, тоже никогда это дело особенно не любил и не разбирался, и лишь из любопытства решился принять в нём участие. Костик же, страшно любившие всякие маскулинные развлечения, собирался на охоту с удовольствием. Но, так или иначе, а в середине октября мы все собрались в Гатчинском дворце.

Огромное, длинное здание, уже не один год пустовавшее, оказалось теперь переполнено богатыми и знатными людьми в охотничьих костюмах, а гигантский плац, на котором не так давно маршировали «Гатчинские автоматы», теперь утопал в лае многочисленных свор борзых и гончих собак. Обер-Егермейстер, Пётр Алексеевич Голицын, выбивался из сил, пытаясь навести порядок в этом хаосе криков, улюлюканья и псового лая.