Так кого же собралась цивилизовать Америка?
От общемировых проблем действительность неизменно возвращала нас к нашей отдельной жизни. Но нельзя было не видеть, что и она – часть мирового процесса.
Кафедральные дела шли своим чередом. В летние месяцы жизнь кафедры наполовину замирала. Из нашей группы в это время редко кто задерживался на факультете: кто уходил в отпуск, кто – в экспедицию, кто подключался к проведению студенческой практики. В рамках международного сотрудничества нашего Южного Человека занесло в Гвинею – в длительную командировку по налаживанию тамошней океанологии. Однажды мы читали его письмо:
«Ты спрашиваешь, какие впечатления об Африке? Сам знаешь, бывали мы и в местах более приятных для жизни… Здесь: бешеное солнце, удушающая жара, ливни, черное племя, пальмы, фикусы, тараканы и другая «экзотика» – уже не экзотика. Как там? Побывав в одном Конотопе, можно понять, как и чем живет Россия. Так и тут: не сокрыты за семью замками проблемы и дела Черной Африки. От страны к стране различия будут, но незначительные. Где–то больше воруют, где–то товаров меньше, где–то валюта устойчивее… Но Дух Африки присутствует везде и очень стойкий. Мы все чураемся высоких слов, но бывают моменты, когда скажешь себе: Родина у тебя – одна. Нам уже достаточно показали в наших странствиях – вот он, перед вами, этот прекрасный мир. Но где бы мы ни были и что бы с нами ни происходило, а наши серые проселки милее нашему сердцу.
Сейчас у меня и настроение, и восприятие действительности – на нуле. Надо бы пообщаться глаза в глаза, а не посредством бумаги. Пока приходится лишь об этом мечтать.
Порой ничего не хочется делать, даже думать. Ощущаю брожение в клетках мыслительных и одновременно знаю по опыту, что всё это никому не нужно. Мысли выльются в очередную словесную шелуху, а жизненные действия – в суету. Попробовать бы по общаться с Богом. Не знаю, как ты, а я иногда боюсь оглядываться. А смотреть вперед – еще страшнее…»
Ты молча курил. Это признание нам обоим было не в диковинку. Такие слова редко произносятся вслух. Они выливаются порой на бумагу – как в его письме – вдали от дома. И мы теперь, читая, с полным пониманием могли лишь посочувствовать собрату.
У нас тут была своя рутина. Ты был занят довольно хлопотным делом по курированию курсовых и дипломных студенческих проектов, приходилось заниматься некоторой поддержкой в завершении диссертаций «варягов», то есть не своих, сторонних соискателей. А работа над своей кандидатской двигалась урывками. И так – год за годом. И никто из нас не знал, что у тебя уже было неважно со здоровьем – о чем говорить ты не считал нужным. Вот так и бывает в нашей жизни: лишь с опозданием вспомнилась твоя, после очередной экспедиции мимоходом оброненная фраза: «Сердце что – то пошаливает…»
Время уходило… Невозвратимо.
Как – то засиделись мы с тобой дольше обыкновенного – рабочий день уже кончился. В коридоре стояла тишина: мимо, на выход уже прошли последние лаборанты с кафедры, а эта комната была тем хороша, что ключ от нее не надо было непременно сдавать на проходной вместе с ключами от помещений самой кафедры – для него внизу на доске был отдельный крючок с нашим номером.
За окном звенела капель, в открытую форточку, тесня папиросный дым, вливался пахнущий землей, тающим снегом прохладный воздух – стояла ранняя весна.
Говорили о том, о сём. Вдруг ты замолчал, глядя в окно – будто вспоминая что–то, потом пробормотал:
– Да, весна… Уж сколько их прошло…
Я ждал продолжения, но его не было. Услыхав характерное покашливание, понял, в чем дело. По опыту я знал – порой такое бывало: ты хочешь что–то сказать, но не решаешься. И я спросил:
– Вспомнилось что–то?
Ты как–то смутился, с усилием выдавил:
– Да нет, но… Впрочем, не знаю, как сказать…
И снова замолчал. Я стал заводиться.
– Слушай… Мы ж с тобой вроде не совсем чужие.
Ты смутился еще больше, сказал со вздохом:
– Да, знаешь, рассказ я написал, вот что.
От изумления (уж сколько лет знакомы! плавали вместе! и никогда ни одним словом ты не заикнулся о пробах пера!) у меня сорвалось с языка:
– Ну прекрасно! Наверно, весна…
– Да нет, написал–то я год назад.
– Год назад?! – (я живо представил тебя в редакции и чью–нибудь гнусную, фальшивую рожу напротив…) – Ты показывал кому–нибудь?
– Ну уж…Нет! Об этом я и не думал. Вот сам не знаю, как всё вышло…
– Да мне–то, мне – ты уж мог бы показать!
– Да я хотел… – ты виновато улыбнулся. – Но потом, думаю, пускай полежит немного.
– Немного?! Целый–то год?
– Да что! Зато вот недавно посмотрел – вроде ничего… Не знаю…
Я попросил завтра же принести рассказ и сильно разволновался от всего этого. Дома беспокойство мое усилилось. Я подумал со страхом: однажды ты пожаловался, что писать что–нибудь, даже письма, для тебя – полная мука; ведь в случае чего, я не смогу, наверно, выложить тебе свое откровенное мнение…
Но как же я обрадовался, что ошибся в своих страхах! Что же я прочитал?
Эта бесхитростно написанная история произвела на меня потрясающее впечатление. Мне пришлось второй раз, уже внимательнее, прочесть ее, чтобы как следует прочувствовать, чем она так пленяет. Написанная скупым, даже бледным, языком и лишенная вовсе каких бы то ни было украшений, она каким–то образом крепко западáла в душу, а все персонажи возникали перед глазами, как живые. Но ведь это и есть волшебная тайна искусства!
И – как в известном доме Облонских – всё смешалось в душе моей: удовольствие оттого, что страхи мои оказались напрасными; радость от такой твоей удачи; печаль, что не выпало случая прочесть рассказ раньше и что он зря пролежал целый год.
Я с жаром принялся доказывать тебе, что его надо обязательно предложить какому–нибудь журналу. Ты даже слегка растерялся от такого поворота дела, сказал, что это надо обдумать. Но для обдумывания времени не оставалось. Случилась беда: ты слег в больницу с инфарктом.
И я задался целью: во что бы то ни стало добиться публикации. Я сказал себе: надо заставить тех, от кого это зависит, чтоб напечатали. Я кинулся в журнал «Нева», оставил для прочтения. При повторном моем визите завотделом прозы повздыхал, поинтересовался, почему отсутствует сам автор, потом перевел разговор на известные рельсы – о детской тематике. С удовольствием отметив про себя, что о недостатках и речи нет, я пустился в рассуждения об относительности всякого тематического деления живой жизни, в которой всё – вместе и ничего – отдельно. И если задаться целью делить – это всё равно, что резать на куски…
Завотделом как–то странно посмотрел на меня и сказал:
– Зависело бы это от меня, я бы рассказ напечатал. Но в нашем журнале он не пойдет.
– Но почему всё же?
– Хорошо, я вам скажу. Но с одним условием – это останется между нами.
Удивившись, но оценив этот жест, я заверил его в том и насторожился. Всё же нечасто такие люди идут на откровенность. Но, может быть, это просто очередная уловка из тех, на которые столь горазды редакционные жуки?..
– Рассказ был представлен Главному, он его прочитал. И он против публикации. Так что…
– Можно узнать, причина известна?
– Да, но это…
Он замолчал, о чем–то раздумывая.
– Но мы же условились, можете твердо на меня рассчитывать.
– Ну хорошо, – сказал он со вздохом, выдвинул ящик стола и, покопавшись там, достал и протянул мне листок писчей бумаги. На нем синим карандашом крупными, размашистыми буквами было написано: «Рассказ неплохой – ну и что? Кто этот автор? Я такого не знаю.» Ниже стояла подпись Главного.
На какое–то время я потерял дар речи. Ну и что? Ничтоже сумняшеся, Главный откровенно высказался, что он допускает в печать лишь кого–то из тех, кого он знает. И ему наплевать на вещь в себе. Ему подавай имя. И в этом конкретном случае уже ничего не изменишь. Но этот интеллигентный сотрудник, сидящий напротив, похоже, и в самом деле тут не при чем. Не сам же он писал эту записку! Зачем это ему?