Вяземский. Да-да, продолжайте…

Тургенев. Извините, Василий Андреевич, наши эмоции.

Жуковский. «Вы называете его демагогическим писателем. По каким же его произведениям даете вы ему такое имя? Какие произведения его вы знаете, кроме тех, на кои указывала вам полиция и некоторые из литературных врагов, клеветавших на него тайно? Ведь вы не имеете времени заниматься русской литературой и должны в этом случае полагаться на мнение других. А истинно то, что Пушкин никогда не был демагогическим писателем. Ничего написанного с намерением волновать общество не было в его произведениях. Он – русский национальный поэт, выразивший в лучших стихах наилучшим образом все, что дорого русскому сердцу.

Политические мнения Пушкина были в совершенной противоположности с системой буйных демагогов. Неприкосновенность короны считал он главнейшею опорою гражданского порядка. Таково было главное, коренное политическое убеждение Пушкина. Это было известно мне и его ближним из наших частых разговоров. Вам они не могли быть известными, ибо вы с ним никогда об этом не говорили, да и не поверили бы ему, по своему положению вы больше верите доносчикам, которые отрабатывают полученные от вас милости.

Вяземский, Не в бровь, а в глаз!

Тургенев. Смело! Неприятно будет читать такое в свой адрес.

Жуковский. Полноте, господа… «Пушкин умирает, убитый на дуэли. Интрига, предшествовавшая кровавой развязке, развивалась у всех на глазах.. Француз, принятый в нашу службу с отличием, преследовал жену Пушкина и за тот стыд, который нанес его чести, еще и убил его на дуэли. Вот обстоятельства, поразившие общество и сделавшиеся известными во всех классах общества от Гостиного двора до салонов. О гибели простого человека заговорили бы. Но здесь жертвою иноземного развратника сделался первый поэт России!

Вяземский. А что немцу Бенкендорфу до России и ее славы?

Жуковский. «Чему же дивиться, что все ужаснулись, что все были опечалены и оскорблены. В городе распространились толки, вызванные смертью поэта. В этом энтузиазме нет ничего враждебного, это чувство скорби благородное делает честь нации, ибо изъявляет, что она дорожит своей славою. Энтузиазм в зависимости от характеров выражался различно…

Блюстительная полиция обязана была обратить на это внимание и взять свои меры. Но из толков, не имеющих между собой никакой связи, полиция сделала заговор с политической целью и в заговорщики произвела друзей Пушкина, которые окружали его страдальческую постель. Из нелепой идеи последовали нелепые действия…. У гроба не было ни малейшего шума, ни малейшего беспорядка, жалели о поэте, молились за него и за государя, и никому в голову не пришло в виду гроба упомянуть Геккерена. Основываясь на ложной идее, что Пушкин – глава демагогической партии, произвели и друзей его в демагоги. Под влиянием этого непостижимого предубеждения все самое простое и обыкновенное представилось в каком-то таинственном и враждебном свете..

Если полиция что-то предвидела, следовало проявить бдительность и предосторожности обычные, а не признаваться перед всем обществом, что правительство боится заговора, не оскорблять своими нелепыми обвинениями людей, не заслуживающих подозрения, не производить самой того волнения, которое она предупредить хотела неуместными своими мерами. Вместо того назначенную для отпевания церковь переменили, тело перенесли в нее ночью с какою-то тайною, всех поразившею, без факелов, почти без проводников. В минуту выноса, на который собрались не более десяти ближайших друзей Пушкина, ту горницу, где молились об умершем, наполнили жандармы, нас оцепили, и мы под стражею проводили тело до церкви». Таковы основные тезисы письма.

Вяземский. Вся эта история с похоронами совершенно непонятна. Мы оплакивали друга и величайшую славу нашей словесности. Нас заподозрили самым оскорбительным образом, приписали нам намерение учинить скандал, навязали нам чувства, враждебные властям, утверждая, что мы оплакиваем политического деятеля! Но чего могли опасаться с нашей стороны? Не было той нелепости, которой бы нам не приписали. Думаю, что мне оказали честь, отведя мне первое место… Какие намерения, или задние мысли могли предполагать в нас, если не считали нас безумцами и негодяями? Какое невежество, какие узкие и ограниченные взгляды и суждения о Пушкине!

Жуковский. Что вы скажете о письме?

Вяземский. Вы подытожили наши сегодняшние размышления.

Тургенев. И сказали гораздо больше, чем мы могли себе представить. Ваше письмо – это критическое расследование действий жандармства.

Вяземский. Готов под этим письмом подписаться.

Жуковский. В этом нет необходимости. В письме есть ссылки на бумаги, которые читаны только мной и Дубельтом.

Вяземский. По-моему, ничего не упущено, все названо своими именами.

Жуковский. Ну что ж, с вашего одобрения отправлю графу это письмо завтра же, только перебелю.

Тургенев. Не опасаетесь?

Жуковский. А кого или чего я должен опасаться?

Тургенев. Адресата.

Жуковский. Он не сможет опровергнуть ни одного факта, указанного в письме.

Тургенев. И опровергать не станет. Но злобу затаит.

Жуковский. Я и так его благосклонностью не пользуюсь.

Тургенев. Да, при такой пристрастной опеке Пушкин был обречен.

Жуковский. Тут можно поспорить…

Вяземский. И спорить нечего: он своим талантом был обречен и на опеку, и на одиночество житейское, а после двадцать пятого года – и духовное.

Тургенев. Наш спор не воскресит покойного. Вы, Василий Андреевич, фактами, изложенными в письме, указали на одного из главных устроителей западни. При таком опекуне опекаемый обречен.

Вяземский. Действительно, почему начальник Третьего отделения не нашел виноватых в изготовлении и распространении анонимных писем? Все с них началось!

Жуковский. Клевета всегда достигает цели, как бы нелепа она ни была. Легче сдвинуть гору, нежели стереть пятно, которое клевета налагает.

Вяземский. Проклятые письма приходили к нему вместе со сплетнями, и ему нужна была только кровавая развязка.

Тургенев. Злые языки страшнее пистолета? Пушкин мог написать о своих подозрениях Бенкендорфу.

Жуковский. Такое письмо есть. Но он его не отправил.

Тургенев. Почему?

Жуковский. Отправке предшествовала встреча с государем. Император приказал графу найти авторов пасквиля, но расследование ограничилось сличением почерков подозреваемых с почерком в письмах. Сходства не нашли, этим дело и кончилось. Долгоруков и Гагарин оказались невиновными.

Тургенев. И круг подозреваемых нельзя было расширить? Конторские служащие за малую мзду любую гадость напишут.

Жуковский. Автор не найден, потому что его не там искали. Монограмма на печати, оставшейся на сургуче, прочитывается как АР…

Тургенев. А что это дает? Буквы можно соотнести как с русским, так и с латинским алфавитом.

Жуковский. Естественно. Но куда отнести изображение масонского циркуля и невиданной птицы? За монограммой могут скрываться десятки Александров и сотни фамилий вроде Раевских или Полетик. Расследование требовалось более серьезное.

Вяземский. Кому это расследование было нужно? Если бы дело касалось кого другого, виновного бы нашли, не сомневаюсь.

Тургенев. Посылавший письма прекрасно знал, что ведомство Бенкендорфа усердия не проявит и авторы диплома останутся безнаказанными.

Вяземский. Горько оплакивать Пушкина, но еще горше знать, что среди участников заговора были люди, носящие княжеские титулы и русские фамилии. Наш свет стал мне ненавистен. Присутствие многих личностей я выносить не смогу. Негодование и скорбь побуждают меня оставить свет!

Жуковский. Как мы ни опустились после войны двенадцатого года, но письма явно вышли за пределы дозволенного среди порядочных людей.

Тургенев. Клеветники нашли ахиллесову пяту Пушкина – его честь. И честолюбия в нем было предостаточно.

Жуковский. Он знал себе цену и требовал уважения к себе как дворянин с шестисотлетней родословной. Но к аристократической гордости примешивалось и авторское самолюбие.