А на краю взлетного поля высокий какого-то могучего возраста человек ждет посадки. Достал из чехла две плетенки на тонких ручках – никто таких тут не видел. Серую пыль сейчас выбьет из самолетной перкали или стегнет на веревке кружевца подсохшей сорочки супруги начальника аэродрома? – раздул ветер, взлетит выше белых колен. И мне одну плетенку подал.

Подкинул в воздух белую птичку, подхватил сеткой.

Словцо новое в наших местах… бадминтон.

Вслед само по-местному сразу рифмуется: гадментон. И так легко-сильно я бил в ответ с левой, что свистел воздух, рассеченный ракеткой. Ни разу волан не полетел точно к сопернику – метался в горячем воздухе, как вспугнутый слёток.

И он перестал со мной играть.

А самолет уж подруливал к дому, где продавали билеты, – пара прищепок вцепилась в плечики – задрано нежно-розовое комбине жены начальника аэропорта. И летчик пакеты серо-зеленые из кабины вынес.

Я не взял – уж вижу себя чужим взглядом, будто свидетель. Отец служил в парашютно-десантных войсках, на учениях в Борисполе под Киевом видел Хрущева. И здания буквами и цифрой были так выстроены, чтоб видно сверху бомбить.

ТБ-3.

Полк тяжелых бомбардировщиков перестанет существовать в одном-единственном июньском рассвете.

Нет ничего страшнее измены.

А я туда, где ничего, думал, не предается. В потоке любовного бесстрашного обаяния – не тупое удержание или прием на удушение. Сила прихлынувшей ясной правильности – еще не знал слова праведность, хотя думал, что где-то в святом возвышенном месте особые существа могут обитать. А тут было все так просто, что праведникам нечего делать. Просто живут, уходят на службу – вертаются, пашут, боронуют, оставляют земли под паром, будто с ней заодно, в праздник поют, бывает, дерутся… потом примиряются – праведники тут совсем не нужны. А Президент в церковные праздники посещает старые храмы – их румянят к приезду, простые люди стоят рядом, чудесные девичьи лица – только в храмах такие.

И я, стоя среди всех, пытаюсь понять.

А праведники, сейчас подумал из давнего дня на аэродроме, совсем-совсем другие. В простых местах праведник смахивает на дурачка – бывшего красного Партизанчика, что ходит от дома к дому, – медаль на кителе с чужого плеча. Еще был один праведник молодой, что вслух молился, – в настоящем верующем месте над ним бы не посмеялись. Вкруг таких вырастало простейшее безответно-верное поле, еще чернеет под паром. Но дышит, торчит стерня, валки по стерне, чей-то конь оседланный бродит, голову к побегам отавы, губы и удила в бело-зеленой пене от молочая, а ноздри в черных пятнах от чернозема.

И морда коня-самолета в черных пятнах от выхлопов – сейчас уж взлетит, дыня-дубовка из кабины летчиков покатилась под ноги начинавшим поблевывать теткам-пассажиркам. Я дыньку поднял, чтоб не обило бока, хотел отнести в кабину, – самолет задрал нос, кинуло к борту, будто дыня, от корня оторванная, стала свинцовой. И тетки, что плотно закусили перед полетом, дружно согнулись.

А внизу овраги-провалы, белые с прозеленью горы – там, где-то внутри, вырытые монахами пещеры, где скрывались дезики разных времен, речка вьется, – самолет проваливается – снова вверх, рты влажные, дыня брошенная катается туда-сюда, будто назло.

– Дайте пакеты!

– Вы что там их… едите? – Летчик глянул через плечо.

– Самолет не отмоете! – Сказал, будто небо с ним уравняло.

Как хорошо, подумал над очередным провалом, что не стал летчиком. Может, привык бы к провалам, летал над полями, над речками, – видел все сверху. Крякутныйкрестьянин с колокольни на крыльях спрыгнул и не разбился, зато удержаньем попы скрутили внизу, чтоб к ангелам не ревновал. А Президент на военном самолете в места боев прилетал, ревновали все остальные.

Потом самолет приземлился, городской фонтанчик играл своей волей, не зная течения. А толстый инженер с папкой для бумаг остался сидеть на траве, когда все пошли к выходу.

– Ох, как вы на нем летаете, хлопцы? – По-бабьи у летчиков. – Детям… деточкам своим закажу!

– Жрать меньше надо… – В сторону сказал второй летчик – в руке нес кобуру с пистолетом.

Только там полет, где сила.

А на вокзале толпа у билетной кассы… куда?

И один лет двадцати шести, уже отслужил армию, вдруг за свое семейство кинулся против всех. В глаза не пускавшей к кассе женщине выставил два растопыренных пальца!

Двуперстие рогатое… мгновенно вызверилось лицо.

А внизу в туалете курил мужской народ, будто напоследок. И дед из каких-то совсем диких мест задом поперся к раковине.

– Ты что, дядя?

– Оправиться… – Держал в руках полуспущенные портки.

– Да куда ты, черт!

– А куда ж? – Мостил голый зад к раковине.

– Тут руки моют!

От полуспущенных портков все отвернулись – большими пальцами показывали в угол.

А билетов на Москву ни для кого на сегодня нет.

Очередь бьется перед окошками кассы.

И я за две копейки позвонил по номеру, что человек с аэродрома дал. Взрослый почти незнакомый пришел на помощь не потому, я понимал, что ко мне, – такова его природа. А буйствующий у кассы человек, может, неведомый подвид людей, и при нем не унимался, готов каждому бить в глаза, кто к кассе не подпускал.

Да вдруг человек, что играл со мной в детскую забаву с воланом, пошел прямо на него.

– Звание? – Встал перед буйствующим за три шага. – Фамилия?

– Старший сержант Корягин! Конвойные войска!

– Выйди на улицу! И Вы за мной! – Сказал женщине с младенчиком.

Через левое плечо страшный буян сразу резво в сторону выхода.

И старый-престарый чернеющий паровоз вдруг заревел за окном умирающим криком, потащили на распил и переплавку. Собирайте лом для мартенов! – призывал вслед плакат.

А человек повел меня и женщину мимо толпы к военной кассе – показал удостоверение.

– Давай паспорт! – Протянул ко мне руку.

– Нет паспорта.

– Как без паспорта?

– Справка есть! – Ответил, заливаясь стыдом, почти с ненавистью. – Непаспортизированная местность!

Но кассирша с улыбкой уже протянула билет.

Женщина с грудным на руках тоже подала ему деньги.

Я вспомнил почему-то, как заря занимается рассвет-но неудержимо.

– Товарищ полковник! Разрешите обратиться? – Сбоку голос. – Билетов нет… мне с семьей до станции Бологое.

Тот, кто грозил всем, встал навытяжку.

– Сержант, что такое истерия? Истерия!

– Болезнь какая-то… нервная.

– Бабья! Бабья болезнь! – от слова матка.

– Так точно!

– А впадаешь в бабью болезнь!

– Виноват!

– Билет уже куплен! Благодари супругу!

– Так точно!

Человек не прилагал никакой силы, и тот, кто недавно яростно ее из себя выделял, сразу стал существом подвластным, почти бессильным. Он изменился, подчиняясь, но вместе с тем как бы возвысился над собой, приобщился к силе как служебное существо. Сила вдруг облеклась в невидимую властную форму. Влила человека в невидимый жесткий строй. Действо возникло от существования самой этой случайной пары – будто бы шеренга выстроилась, отделяя сильных от слабых. Старший сержант мгновенно отказался будто бы даже от своих ближайших – жена торопилась за ним, как брошенная.

– А его все боялись! Сила? – Даже сейчас, когда вспомнил, в левой руке мгновенно напряглись мышцы. Я как-то стеснялся, что левша.

– Дурость! – Сказал полковник. – Сила над дуростью всегда берет верх.

– Все боялись!

– Да глупой он… – Как-то простонародно сказал человек, будто не от себя.

– Февралек? Два вальта в побеге? – Я хотел уравняться.

– В карты в поезде не играй со шпаной! Пушкина читал в школе?

– Метель… мятель!

– Ты понял, кто Пушкин такой?

– А если бы Дантеса убил?

– Это личные дела. А то, что поехал стреляться – твое и мое! Давай к вагону! Пушкин… вот сила. Расскажешь потом!

– Расскажу! – Никогда никому не расскажу ни единого словца про обнаженную девушку на берегу. Навсегда осталась, невидимая никому. – А вслух еще раз. – А если бы Пушкин убил?