— Ох, Эйчан, у вас в крови, видимо, доброта, человеколюбие.

Он расхохотался:

— Какая ты смешная!

— За полгода никто не оскорбил меня на улице. Не цыкал со злобой мне в спину: «Уезжай из нашей страны». И ни один японец в клубе ни разу не подрался с соперником. Удивительно, даже когда японцы сильно напиваются, им совсем не хочется устраивать мордобой. А если бы ты знал, как люди старались нам помочь, когда мы с Ольгой не могли найти наш дом!

— Наверно, вам просто повезло, — заметил Эйчиро.

— Странные вы, японцы. Полгода прожила здесь, и по-прежнему удивляюсь. С одной стороны, культура ваша требует сдержанности. И вы, действительно, какие-то зажатые. А с другой стороны, такие открытые, непосредственные, как дети. Сколько раз я видела людей, которые идут с работы с завязанными на поясе пиджаками, подвёрнутыми штанами. А ещё, помню, в ресторане сидел очень серьёзный человек в костюме, с кейсом, и вдруг он взял со стола салфетку и повязал её себе на голову.

— Голова, наверно, болела, — сказал Эйчиро равнодушно и взял полоски сушёной прессованной морской капусты и налепил их себе на лоб и щёки.

Когда мы приехали в клуб, я не могла найти Алекс. Я зашла в кухню. Там была оживлённая болтовня. Кто-то ужинал, кто-то курил. Алекс пила кофе. С моим появлением все девушки как по команде смолкли. Все напряжённо смотрели то на меня, то на Алекс. Она стрельнула в меня демонстративно-гневным взглядом и отвернулась.

— Алекс, я хочу попросить у тебя прощения. Мне жаль, что так вышло, — сказала я.

— Э-э, — промычала она, потупившись, и кивнула, коротко и неуверенно.

— И я у всех прошу прощения. Мне действительно очень жаль.

— Всё в порядке, Катя! — сказала Эва.

Аира взяла меня за руку и повела за собой:

— Чего тебе жаль? — горячо заговорила она, — Мы постоянно боялись и слово поперек сказать. Ты одна не побоялась. Только ты.

— Мне это не греет душу, Аира.

XLII

На утро позвонил Эйчиро:

— Я не могу провести с тобой последний день, — сказал он взволнованно, — Мой шеф часто ходит в румынский клуб и сегодня тащит меня с собой. Отказать я ему не могу, но могу объяснить, что вынужден провести с ним в клубе не больше часа. А вечером к тебе. На шоу-тайм опоздаю.

— Не расстраивайся, Эйчан, — сказала я, — У меня всё равно нет времени. Мы с Олей репетируем выступление. Прошу тебя об одном, не напивайся с румынками. Приходи трезвым.

Ольга вышла на балкон. Села на корточки, закурила, и доверчивые голуби, порхая, сели ей на плечи. Я вышла следом. Неподвижным взглядом она смотрела куда-то вдаль и сказала задумчиво:

— Заврались мы здесь и унизились.

— Почему же тогда уезжать так трудно? — спросила я.

— Вот и я понять не могу.

— Мы полгода просидели в затхлом прокуренном клубе. Японию так и не увидели толком. Чего тогда жалеть? Ведь мы презирали эту работу, Оля!

— И всё равно я с сожалением оставляю всё это. Джорджа жалко. Там у меня ничего не было. А здесь меня любили.

— Но меня-то здесь ничего не держит. Я хочу домой. Сны о дочке постоянно преследовали меня. Но я не знаю, что буду делать дома, чем жить. И как я объясню, донесу семье всё то, что я здесь пережила и что передумала? Будто я потеряла дом. Где-то посередине, или в вакууме.

— И не там уже. И не здесь ещё, — тихо проговорила Оля.

Клуб гудел, кишел в ожидании праздничного выступления. Куя с Момином принесли из кухни ещё два столика для гостей, которых уже некуда было усадить.

— Ох, что делать? Как будем работать, когда уедут русские? — вздыхал Момин, — Ведь клуб опять будет пустовать.

— Звёзды! Звёзды! — радостно крикнули мы с Ольгой, вспомнив наш старый тренинг.

Здесь собрались все гости, которые ходили к нам в течение полугода. Все эти люди являлись в клуб разное время, а сегодня собрались одновременно.

Виктор лукаво, задорно улыбался. Тот самый перуанец, любитель приключений, который возил нас в комнату страха в Ёкогаме. Недавно он женился. Глаза его теперь сверкали таким необыкновенным блеском, что можно было догадаться о счастливых переменах в его жизни, даже если бы он не посвящал нас в это.

Киётугу и Тукано. Молодые ребята. Два старых друга. Теперь, будучи вдвоём в клубе, они смотрели друг на друга совсем не дружелюбно. Однажды Киётугу пришёл ко мне без Тукано. И с той поры закадычные друзья стали приходить порознь. Каждый, рассказывая о друге, выливал на меня такой поток грязных сплетен, что визиты их обоих стали невыносимыми для меня.

— Вы ведь друзья с детства, — удивлялась я.

— Да, — соглашался Тукано.

— И вы из-за хостесс раскололи многолетнюю дружбу? — Тукано неуверенно кивал.

Ёшихиро, переводчик, редкий гость, который не искал в знакомстве со мной грязного флирта. Его английская речь была не менее беглой, чем родная, японская. Мы любили петь на два голоса. И собеседник он был интересный.

Коджи, безумный гость, преследовавший меня в течение месяца едва ли не ежеминутно. Он звонил по двадцать раз на день. Если я отправлялась по магазинам, то без труда могла обнаружить его неподалёку. Стоило резко оглянуться, и вот он, прячется за ближайшим домом.

Митсунори, мой первый гость, который сделал мне приглашение и свозил меня на дохан. Больной и похудевший, он приехал ко мне прямо из больницы, где лечил печень уже два месяца.

Ищизука, добрый улыбчивый парень. Я называла его Джон, потому что он был необычайно похож на Джона Леннона. С небольшой примесью японца.

Танива с огромными глазами навыкате. Страшно было смотреть в эти глаза. Так и казалось, что вот-вот они выпадут из орбит. Я всегда держала при себе дневник, описывала каждого гостя.

— Переведи мне, что ты там написала, — приставал ко мне любопытный Танива.

— Я могу перевести только общий смысл, — отнекивалась я, — Ведь я не знаю и трети японских слов из тех, что использую здесь по-русски.

Ольгин гость перуанец Мигель. Он упорно звал её замуж до того момента, пока не выяснил, что она встречается с Джорджем. Перуанцы в Японии поддерживали тесную связь. Ничего нельзя было утаить от них. Мигель не страдал от избыточной скромности и неизменно называл себя Мигелито. Суффикс «лито» в испанском языке равен по значению русскому уменьшительно-ласкательному суффиксу «чка». Посмеиваясь над его любовью к себе, мы называли его «Мигелиточка», используя и испанский ласкательный суффикс, и русский одновременно.

Миша сидел со зверским ревнивым взглядом. Сканировал всех гостей. Пытался вычислить настоящего любовника Ольги. Но она предусмотрительно предложила Джорджу прийти перед закрытием клуба.

Хисащи теперь был как никогда надменно-брезглив.

— Как тяжело уезжать, — вздыхала Оля.

— Посмотри на Хисащи и сразу захочешь уехать, — отвечала я.

Ольга оглянулась на него, и, вскинув на меня изумлённый взгляд, промолвила:

— А ведь правда, как хочется домой, когда посмотришь на эту рожу.

Ольгиных гостей пришло так много, что впору было сажать их друг другу на колени.

Куя вышел в центр зала с микрофоном:

— Дорогие друзья, сегодня грустный день. Мы прощаемся с нашими красавицами Катей и Лизой…

Все зааплодировали с присвистом. Кто-то выкрикнул:

— Когда шоу-тайм?

Момин включил фонограмму:

— В зал, в зал, скорее, — пробурчал он и подтолкнул нас вперёд, обнаружив нашу нерешимость.

— Раз! Два! Три! — отсчитывала я губами.

В ногу мы вышли в центр зала и, сбиваясь в разученном танце, запели старый хит «I can Boogie». Гости подбегали к нам и спешно вручали воткнутые в палочки деньги. Закончилась песня, и мы, смущенно посмеиваясь, по очереди произнесли традиционную благодарственную речь всем гостям. Перед выступлением Куя предложил нам листок с благодарственным текстом, но написанная речь показалась нам очень уж пышной, пафосной. И теперь, комкая этот листок и вытирая об него вспотевшие ладони, Ольга пыталась самостоятельно выразить всем признательность: