У меня всё вылетело из головы. Я не могла больше ничего придумать.

— Ну, мне тебя, конечно, жалко. Но у меня уже любовь с Лизой, — сказал он высокомерно и выжидательно посмотрел на меня.

— Да, да. Я поняла. Не знаю, как я переживу всё это, — сказала я дрогнувшим голосом и пошла в глубь зала.

Он поймал меня за руку:

— Подожди, Лиза дорога мне, но ты — самая дорогая. Пошли, я куплю тебе платье. Но Лиза должна всё видеть, — он никак не мог определиться, каким ему надо быть. То говорил гротескно-надменно, то вдруг становился глупо-кокетливым.

Он подозвал Ольгу.

— Ну, вот видишь, как хорошо, — сказала она мне с натянутой улыбкой, — он будет нас обеих одевать.

— С вашего разрешения, — пропищала я дурным голосом и сделала реверанс. Ольга со вздохом закатила глаза и отвернулась.

— Лиза, ты должна идти с нами, чтобы верить мне, что у меня с ней ничего нет, — сказал он ей с опаской.

— Действительно, вдруг я прямо в магазине потеряю контроль и изнасилую его от избытка страсти, — сказала я Ольге.

Она засмеялась.

— Что-что?! — напряжённо проговорил Хисащи, — Не говорите по-русски!

Он выбирал мне платье, а я следила за каждым его движением и трусливо мечтала: «Я могла бы сейчас швырнуть это проклятое платье. Я могла бы плюнуть в эту мерзкую морду. Я могла бы… Могла бы, но не могу. Ах, если бы нашлась отважная самолюбивая женщина, которая не падёт, не станет торговать душой в обмен на грязные деньги. Нашлась бы хоть одна единственная из бесконечных эшелонов жалких продажных бабёнок, которая не станет малодушно переворачивать всё с ног на голову и называть поражение — победой, полное самоуничижение — превосходством, а просто и легко, со здоровым чувством личного достоинства скажет без истерик, а со спокойной улыбкой: «Старый самодур, ни над чем не властны твои деньги». Всё это болезненно ворочалось в моей трусливой душонке, но я молча стояла и хлопала пустыми коровьими глазами, пока он покупал мне платье.

— А завтра, — Хисащи вдруг сделался загадочным, — Мы втроём поедем на дохан, и это будет сказочно!

После работы мы с Ольгой молча пили зелёный чай. Она подняла на меня усталые глаза:

— Помнишь, какими детьми мы сюда приехали, — сказала она глухо.

— Может, мы не так безнадежно плохи? Может, мы не скурвились? У нас голуби на балконе птенцов вывели. Мы любуемся ими. Мы кормим их, — сказала я с надеждой.

— Ой, Саша, вспомни фильмы про маньяков, которые четвертуют своих жертв, а со своих любимых зверушек сдувают пылинки. Вот так и мы, — проговорила она со вздохом.

Утром Хисащи приехал за нами.

— Мы едем на Фудзияму! — сказал он величественно-надменно.

Ольгу он усадил на переднее сиденье рядом с собой, а мне бесцеремонно кивнул:

— Садись сзади.

Теперь он был неотразимым мачо, а я — безответно влюблённой курицей, волочащейся за ним. Он взглянул на Ольгу масляным взглядом, обмусолил ей руку и посмотрел в зеркало на мою реакцию. Меня тошнило, но я взглянула на него с невозмутимо-холодным выражением. Он нервно заёрзал на сиденье и стал с двойным усердием обсасывать ей руку. Ольга смотрела на него сладко-томными глазами и приторно хихикала.

Он достал из кармана коробочку и вручил Ольге кольцо.

— Ах, как красиво, Хисащисан!

— Нравится? — задребезжал он пискляво, как осипшая алкоголичка.

— Да, да! Очень! — надрывно прошептала она и благодарно-стеснительно хохотнула.

— Не поняла! А мне?! — сказала я требовательно. Всё было так, будто мы играли в сказке «Морозко». Ольга играла роль скромной падчерицы, запуганной мачехой. А я была наглой избалованной дочкой.

— Нет, у меня подарок только для Лизы, — сказал Морозко.

— Хисащисан, я даю вам полный спектр эмоций! Вы всё время пребываете со мной в возбуждённом состоянии. Не хватает адреналина? Вот, получайте, пожалуйста. Вы ревнуете, злитесь, торжествуете, чувствуете себя нужным, брошенным, обиженным. Всяким-разным. Это же как приключенческое кино! С кем ещё вы могли бы почувствовать себя молодым мужчиной, каким вы, заметьте, далеко не являетесь! И я не заслужила кольца?! — сказала я желчно. Он рассмеялся в ответ, будто закудахтал, и лицо его исказилось злобой.

«Ой, ой, опять не то говорю. Унять спесь, унять спесь», — повторяла я себе бестолково.

Снежная макушка Фудзиямы стала виднеться задолго до того, как мы приблизились к ней.

— Раньше верхушку не всегда можно было увидеть. Воздух был сильно загрязнён. А сейчас видно, — сказал Хисащи.

На подъезде к горе мы сделали остановку, чтобы зайти в ресторан. Здесь стояла настоящая зима. Бушевал сильный ветер и упорно задувал в лицо снег. В ресторане Хисащи достал из сумки коробочку, в которой оказался шприц и какие-то ампулы. Привычным опытным движением он набрал в шприц лекарство и махом сделал себе укол прямо в живот. Мы в ступоре таращились то на шприц, то на его круглое пузо.

— Да, это у нас у всех по отцовской линии, — сказал он небрежно, — Диабетики мы от рождения. Но я сильный духом и никогда не унываю! — он сразу сделался таким важным, что оттопырил нижнюю губу для значимости.

Ольга вышла из ступора и пропела жалобно:

— Ах, бедный ребё-ёнок.

Я тоже попыталась прикинуться сочувствующей, но безуспешно.

— И как часто приходится колоть инсулин? — спросила я.

— Каждый день по три раза. По этой причине у меня уже давно ничего не работает, — сказал он и согнул указательный палец.

— И зачем вы мне это говорите?! — развела я руками.

— А затем, что папа мог бы на тебя потратить много денег, и тебе не нужно было бы ничего давать ему взамен. А теперь папа расстроился и не верит в твою любовь. И покупает подарки только Лизе. Правда, Лиза?

Ольга что-то мурлыкнула в ответ.

— Так у вас и детей нет? — спросила я.

— Нет! Нет! — сказал он неуместно-игриво.

— Ну, вот и вся сила ваших денег, — тихо заметила я.

Хисащи как-то конвульсивно встрепенулся и промолчал.

— Э-эх! — сказала я мечтательно, — Если бы я была бездетным диабетиком, и имела много денег, я вложила бы их в какой-нибудь фонд по защите брошенных детей или бездомных собак и кошек!

— Я и так вас кормлю, брошенных нищих детей, — процедил Хисащи и сверкнул на меня злющими глазами.

В тесной Японии, нашпигованной домами, я скучала по природе, по лесу. Но когда мы ехали по подножью горы, меня удивило, что вдоль дорог и дальше, в поле зрения, не оказалось ни кусочка живой природы. Всё было острижено, ухожено, и уже не дышало той божьей красотой, которая может быть только в дикой природе.

— Это священная гора. Восхождение на неё приносит счастье, — со значением сказал Хисащи.

Мы вышли из машины. От обильных испарений сероводорода в нос ударил резкий запах тухлых яиц. Туристы, выходящие из машин, уловив запах газа, смеялись и затыкали носы. Мы прокатились по канатной дороге, и внизу виднелись концентрированные испарения сероводорода, похожие на густые облака, отчего казалось, будто мы плывём по небу. Бесчисленные магазинчики, кафе, рестораны, всё было оборудовано для торговли. Повсюду сновали возбуждённые туристы. Фотографировались, покупали брелки и открытки с изображением Фудзиямы.

Мы пообедали в переполненном ресторане, снова спустились к подножью горы и прокатились на катере. Хисащи глазел на меня, подперев голову ладонью. Я избегала смотреть на него. Но, случайно встретившись с ним взглядом, почти реально ощутила, как его мерзостная энергия проникает в меня в долю секунды. Молодые влюблённые бегали от окошка к окошку и восхищались пейзажами, смеялись. Я наблюдала за ними и с завистью думала: «Как, должно быть, хорошо в этом благолепии отдыхать с любимым человеком».

После поездки я просматривала все фотографии, сделанные на Фудзияме. Среди неописуемо красивых пейзажей у меня было апатично-угнетённое выражение лица, поразительно напоминающее то, что всегда было у Окавы, с горькой печатью сознания ушедшей восторженности.

XXXVIII