Когда они выходили из туалета, мужчина осторожно вытирал ей лицо мокрым бумажным полотенцем и с тревогой заглядывал ей в глаза вовсе без разочарования или отвращения, а даже с трогательной заботливой симпатией:

— Ну как? — спрашивал он, — Полегче?

Оля держала его под руку, как старого друга, и безмолвно отвечала глазами, что полегче. Он внимательно посмотрел в её покрасневшие глаза и, откинув чуб, вздохнул и по-отечески важно покачал головой. Гордый и довольный собой, как доктор, спасший больного от верной гибели, он казался немножко наивным и милым.

— Много вы пили? — спросил он меня.

— Да, очень много, очень, — сказала я, — Спасибо вам за всё.

— Я вас не оставлю. Садитесь рядом, — сказал он, когда мы вошли в электричку.

На какой-то из станций он взял нас, как ветошь, под руки и перетащил из одной электрички в другую. И снова мы ехали и изредка, со страшным усилием воли продирая глаза, я видела, как Оля спит на плече этого человека и оглушительно храпит на весь вагон. Люди вокруг смущённо прятали глаза.

— Э-эй, пора прощаться, — сказал мужчина.

— Правда? Вы уже уходите? — Ольга скуксилась, будто собиралась всплакнуть, — Ну до свидания!

— Нет, нет! Вы выходите, а я еду дальше! — сказал он.

— А, вот как? Спасибо вам, добрый человек, — мы полезли целовать и обнимать его на прощанье, но он взял нас за руки и вывел на перрон, чтобы не дать нам проехать нашу станцию.

Я возилась у дверей, искала ключ. Ворочать языком стоило невероятных усилий, и мы общались на каком-то полунемом языке:

— Где? — спросила я, имея ввиду ключ.

— А кто? — уточнила Ольга, имея ввиду «кто закрывал дверь?».

— Ты, — ответила я.

— А куда? — никак не могла она понять, и стала шарить в своей сумке.

Нас долго рвало, и мы с трудом успевали делить унитаз. Пока, наконец, не доползли до своих кроватей и провалились в пьяный глубокий сон.

Нас разбудил телефонный звонок Куи:

— Спускайтесь в машину. Я у дома.

Мы проснулись больные, разбитые и опустошённые.

— О-ой, Куя, не можем, возьмите с нас пенальти за пропущенный день, — простонала я капризно.

— Что? Похмелье? — догадался он.

— Да, о-ой, как плохо, мы не можем…

— Сможете, я скоро приду, — сказал он.

Через пятнадцать минут он позвонил в дверь, и мы с Ольгой, постанывая и покрякивая, выползли к нему на четвереньках. У нас не было сил перемещаться иначе.

— Фу, — сморщился Куя, когда увидел нас четвероногими, — Я ездил в аптеку.

Он достал два небольших бутылька с тёмной жидкостью и с важностью доктора сказал:

— Дзембу нонде, — и вручил нам лекарство.

— Ольга, — сказала я, тяжело дыша, — Что такое «Дзембу»? Не знаешь?

— Ну, что тут непонятного? Он сказал: «Пейте «Дзембу». Это название этого лекарства, — сказала Оля, неизменно верная своей безапелляционности.

Мы выпили лекарство, которое пахло валерьянкой и мятой. Сказочный эликсир почти сразу начал оказывать свой чудодейственный эффект.

— Дайджёубу? Генки ни натта? — спросил Куя, когда увидел, как мы приободрились.

— Со, со! — благодарно воскликнула я, — Куя, доко дэ коно «Дзембу» о катта?

Выходило, что я спрашивала: «Где ты купил это полностью?».

Взгляд Куи выражал серьёзную тревогу за моё умственное здоровье. Он приложил руку к моему лбу и сказал ласково:

— Ничего, ничего! Сейчас будет легче.

— Ольга, давай «Дзембочку» купим с собой в Россию, — сказала я, — Пригодится.

В клубе мне навстречу выскочила Шейла и сказала радостно:

— Катя! Я вчера видела тебя в Токио!

Я усмехнулась:

— Шейла, ты знаешь, сколько людей живёт в Токио? Как ты могла меня видеть?

— Я сама удивилась, — сказала Шейла, пожав плечами, — Я ехала в машине со своим любовником. А ты бежала по дороге и заглядывала в машины. Я была в шоке. Э-э?! Кто это? Катя?! Смотрю, и точно. Это Катя! Бежит себе прямо среди машин.

XXXII

— Эйчан, прости меня, прости-и, — канючила я.

Он молчал, только сопел в трубку.

— Эйчирочка, слышишь меня? — я объясняла ему роль суффикса «чка» в русской грамматике, он понимал его смысл, — Эйчирочка…

В ответ послышались гудки. Ольга тоже тщетно пыталась дозвониться до Джорджа.

Я пошла в «Мусащи», где вероятнее всего можно было найти Эйчиро. Он сидел за стойкой сгорбившись и уныло ковырял палочками в тарелке.

— Эйчан! — шёпотом позвала я в приоткрытую дверь.

Он вздрогнул и, когда мы встретились взглядами, на лице его появилось выражение растерянности и страдания. Но в ту же секунду он стал презрительно-надменным. Нервно зевнув, он сказал что-то соседу за стойкой, и неестественно расхохотался, запрокинув голову. Потом вдруг снова посерьёзнел и посмотрел на меня откровенно и пристально. Я позвала его жестом. Он, не торопясь, поднялся и вышел ко мне.

— Ну что? — бросил небрежно и засунул руки в карманы.

Он возил башмаком по асфальту. Смотрел вниз. Поднял на меня смущённый взгляд, и было видно, как обида его тает:

— Ты бросила меня… — сказал он тихо, без укора, но с досадой.

— Злишься…

— Ну, уже нет. Но весь день был очень злой. Я порвал твою фотографию…

— Как?!

Он достал из кармана пиджака фото, на котором были сняты мы в клубе. Эйчиро всегда носил эту фотографию с собой. Теперь она была надорвана.

— Сегодня утром проснулся, схватил её и хотел уже порвать. Но не смог, когда взглянул на фото.

Он вздохнул.

— Ты сорвала цветок в кашпо моего друга! — он укоризненно сощурился.

— Сорвала… — согласилась я виновато. И тут же придумала ответный упрёк: — А ты вот напитки свои дегустировал. Надоел прямо, сидит сам по себе и нюхает, нюхает.

— Ты не понимаешь меня совсем. Мне тяжело быть с тобой. И без тебя ещё хуже. Не видишь, что я чувствую на самом деле?! Ты совсем ненормальная. Вечно бежишь куда-то. И самое ужасное, что я всё равно люблю тебя. Я боялся, не хотел верить, но теперь точно знаю, что люблю.

У меня всё скукожилось внутри. Чувство вины, безысходность, желание убежать и в то же время страх потерять друга и… клиента. Выгодного клиента. И когда мне пришла в голову эта мысль, стало совсем противно. «Господи, какой ужас, что я творю! И этот кошмар, этот грязный обман, называется моей работой». Но я сразу малодушно успокоила себя, чтобы заглушить чувство вины: «Это просто уловка, — говорила я себе, — Его «люблю» такое же никчёмное, как «люблю» всех клиентов».

— Зайдём сюда, перекусим? — предложил Эйчиро.

Он заказал мне салат и шашлыки.

— Можешь ли ты быть моей женой? — спросил он вдруг и посмотрел на меня с тревогой и надеждой.

Я стала нервно хрустеть пальцами.

— Слушай, пошли отсюда, у меня сейчас будет истерика.

— Почему? Почему истерика?! Скажи правду! — проговорил он взволнованным дрожащим голосом.

— Вы, японцы, живёте совсем по другим правилам. Я никогда не привыкну к японской сдержанности. Для меня настоящая мука приглядываться к японцу и пытаться понять, какая эмоция на самом деле прячется за его скрытной улыбкой. И потом, женщины ваши не имеют права голоса. У них нет возможности найти хорошую работу даже при наличии образования. Они в этом живут с детства и другого отношения не знают. Им сравнить не с чем, и они принимают всё, как есть. Но русская никогда не смирится с неравноправием. Никогда. Я не хочу быть никем.

— То, что принято в обществе, к семье отношения не имеет, — возразил он, — В семьях у всех по-разному. У нас какие-то неравноправные отношения? Я думал, мы как раз на равных и общались всё это время.

Я сконфуженно замолчала.

Он горько улыбнулся:

— Просто ты не любишь меня.

Я отмалчивалась.

«Люблю, но совсем по-другому», — хотелось мне ответить.

Тут на счастье вошла женщина с таксой. Собачка принялась всех обнюхивать. Я поймала её и взяла на руки. Такса виляла всем телом и лизала мне нос.

— Я хочу собаку, — сказала я.