— Ё-ё-ё! Бббольно, Ольга! Синяк!

Ольга не слышала меня. Села на корточки у выхода, закрыла лицо руками и опять стала кричать. Дверь захлопнулась, и мы снова очутились в темноте.

Белая маска кружила вокруг нас и издавала какое-то змеиное шипение.

— А, чётто матте! — орала я, — Ме га итаи ё! Атоде бака ни нару ё!

Онемевшей рукой я открыла дверь и потащила за собой Ольгу. Неподалёку стоял Виктор. Только завидев нас в таком жутком состоянии, он громко рассмеялся.

— Злой ты и жестокий, Виктор! — крикнула я во всё горло.

— Я тоже там был. Но я один ходил, — оправдывался он, — Представь, как мне было страшно!

Мы все трое расхохотались. Нас ещё немного колотило. У меня болел глаз. У Виктора в руке была банка с кока-колой. Я выхватила у него холодную банку и приложила к опухшей брови.

— Сашка, оглянись, — сказала Ольга.

Я оглянулась. У выхода лабиринта стояла «маска смерти» и махала нам вслед.

— Спасибо, — крикнули мы, — До свидания!

Когда мы пришли на работу, в клубе уже с самого открытия было много гостей. Филиппинки ещё не приехали в клуб. Только мы с Ольгой спешили переодеться и накраситься.

— Хаяку, хаяку! — кричал Момин и колотил в дверь раздевалки.

Я торопилась загримировать свежий синяк под бровью. Но Момин ругался:

— Почему так дольго? Дольго!

К нашему удивлению, за большим столом оказались женщины. Гости женского пола появлялись в клубе редко. А тем более в таком количестве. Их было восемь. И с ними один мужчина. И само их появление было странным, и поведение их было настораживающим. Такое количество гостей никогда не обслуживала одна хостесс. Момин собирался посадить к ним нас с Ольгой. Но тут некстати пришёл Миша. И Ольга села к нему за столик. А мне пришлось в одиночку обслуживать гостий.

Когда я подошла и представилась этим молодым женщинам, они, почему-то, в ответ залились хохотом. Я почувствовала удушье от подступающих слёз, но продолжала всем с улыбкой делать коктейль.

— Пейте, пожалуйста, — сказала я и пододвинула готовый коктейль одной из девушек.

— Ах, спасибо, спасибо, — пропищала она, кривляясь.

— На здоровье, — ответила я.

— Да нет, спасибо! — повторила она с ухмылкой.

И все снова покатились со смеху. Я пододвинула готовый коктейль к следующей женщине. Та тоже, фальшиво расхохотавшись, ехидно поблагодарила меня.

— Да не за что. Это моя работа. Пейте, пожалуйста, — повторяла я.

Но они не пили, только перешёптывались и тыкали в меня пальцами.

Когда я почувствовала, что больше не могу выносить насмешки, то, извинившись, вышла из-за стола и бросилась в туалет. «Ничего, сейчас успокоюсь, возьму себя в руки, — говорила я себе, вытирая слёзы, — и буду работать». Но, возвращаясь к столу, снова натыкалась на волну издевательств, насмешек и фальшивой благодарности.

— Вот и ваш коктейль, — говорила я деревянным голосом.

— Спасибо! Мы вам так благодарны!

— Я что-то делаю не так? — пыталась я выяснить.

— Ну что вы! Спасибо вам! — издевались они.

— Пожалуйста, — повторяла и я и снова выходила из-за стола.

— Вот и спасибо, — отвечали мне в спину.

Так я бегала туда-сюда утереть слёзы, пока меня не остановил Куя на выходе из туалета:

— Доу щита но? Кибун га ёкунай? — спросил он взволнованно.

— Дайджёубу, — я отстранила его и поплелась к гостям.

Но едва я подошла к столику, как меня снова встретили истеричным хохотом.

— Я не понимаю, чего вы хотите, — с трудом выговорила я и снова попятилась в злосчастный туалет.

— Всё в порядке! Просто мы говорим вам: «Спасии-ибо!».

На ходу меня поймал Момин:

— Чито? Поцему? Поцему слё-ёза?

— Не могу так работать, — сказала я сквозь рёв, — Они смеются всё время. Я не знаю, за что. За что, Момин? За что?

— Когда плёхой гость, ты сказаль мне. Поняль? И я тебя за другой столь, к другой гость? Почему слёза и молчаль?

Клуб уже был полон гостей. Момин посадил меня к двум мужчинам.

— А правда, что русские — злые? — спрашивали меня пьяные гости.

После предыдущих гостей такие вопросы не казались мне обидными. Настроение немного поднялось, я стала дурачиться:

— А-а! Р-рррррр! Очень злые! — зарычала я и стала их царапать, — А вот переведите мне на японский слово «смерть», — ни с того, ни с сего сказала я.

— А-а, какое страшное слово! Не переведём!

— Ну, пожалуйста, я не знаю его по-японски.

— О-ой, нет, нет, не переведём! Ой, какое страшное слово!

Из глубины клуба раздались крики на русском:

— Прохая, зрая рюсская! — кричал Миша на Ольгу и топал ногами, — Посмотри мне в гла́за! Я удже всё понимаю! У тебя уже есть дрюгой человек! Один я дурачок-снеговичок! Жёпа прищавая! Сюка!

Миша схватил пальто, и, надевая его на ходу, выскочил из клуба. Его познания русского языка так ошарашивали, что Ольга часто, оцепенев, глядела в одну точку, переваривая сказанное.

Момин, не раздумывая, посадил к женщинам освободившуюся от Миши Ольгу. Её встретили тем же хохотом, что и меня. Но она иначе среагировала на это. Будто не замечая насмешки, она стала расспрашивать их об учёбе, о японских традициях, о работе. Когда они сказали, что медики, Ольга ответила, что тоже училась в медицинском институте и стала рассказывать о своём опыте на этом поприще. Их это очень подкупило. Они сразу сменили гнев на милость, а, уходя, повторяли, что бесконечно рады знакомству, и горячо желали ей удачи.

— Лавировать надо уметь, Сашка, лавировать, а не плакать! — сказала мне Ольга назидательно-весело, когда ушли женщины.

— Что же ты вчера не лавировала, когда тебе со всего размаху ударил по башке тот пьяный с длинной чёлкой? — сказала я зло, — Что-то тоже подскочила, убежала прореветься.

— Чего ты психуешь сразу?

— Да ничего! Подруга дней моих суровых…

XXVI

Днём раздался звонок. Звонил Окава.

— Поехали пообедаем? — сказал он, не обращаясь по имени, будто боялся запутаться, которой из «возлюбленных» звонит.

— Окавасан оплатит мне дохан?

— Да, спускайся, я возле твоего дома.

— Бегу, — сказала я, и стала спешно собираться.

— Ты была когда-нибудь в японской бане? — спросил он при встрече, протирая с любовью зеркала на своём новом джипе.

— Нет, не была.

— Мы можем заехать в ресторан, а потом в японскую баню.

У меня задёргался нерв на глазу от испуга.

— Окавасан, мне не очень интересно, как выглядит японская баня. Я мылась дома.

Он посмотрел на меня своим неизменно равнодушным усталым взглядом.

— Тогда сейчас пообедаем, а потом я пойду в баню. Я буду мыться долго. А ты будешь ждать в машине.

— Хорошо, Окавасан.

После обеда в корейском ресторане Окава попробовал меня ещё раз убедить, что баня — это здорово.

— Я подожду в машине, — сказала я твёрдо.

— Тогда подожди, пожалуйста, в машине часа полтора, — сказал он невесело.

— Полтора часа — это немного. У меня тетради с собой. Я буду учить японский язык.

Он припарковался у красивого здания. Игнорируя меня взглядом, заглушил мотор и молча вышел из машины. Стоял декабрь. Машина быстро выстыла. И я, подобрав под себя ноги, чтобы хоть немного сохранить тепло, пыталась сосредоточиться и выучить японский текст. Но сосредоточиться не получалось. В голове царил вакуум. Я чувствовала себя глупо, но мне не было ни плохо, ни хорошо. Я часто ловила себя на том, что в последнее время впадаю в странное сомнамбулическое состояние, словно мозги мои отказываются переваривать происходящее. Это состояние, в котором я пребывала бо́льшую часть времени, даже нельзя было определить чётким понятием. Унынием или депрессией. Это была глубокая нравственная усталость, приведшая к неспособности мыслить. А депрессии были в прошлом. Я очерствела, закостенела и как будто отупела. Наверное, это отупение помогало жить и не осознавать до конца всей горечи моего унизительного положения в этой стране, как-то существовать в условиях этого постоянного прессинга, который, будто превратившись в живое существо, преследовал меня повсюду. «Продайся, продайся!», — говорил прессинг. А мозг мой отвечал: «Я не слышу тебя, не слышу».