Впервые в этой книге мы имеем дело непосредственно с допросом. В 1930 году допросы были все еще довольно «вегетарианские», но в то же время они отличались от опросов 1927 года по ряду параметров. Начнем с того, что на этот раз подозреваемый доставлялся из тюрьмы, и вопросы ему задавал не товарищ по партии, а следователь ОГПУ. Подчеркивалось иерархическое неравенство сторон: оппозиционер не имел права ничего скрывать и уходить от ответа, должен был отвечать по всем пунктам. Протокол начинался с заполнения анкеты – она являлась частью формуляра протокола допроса, затем следовали показания по существу дела. В начале каждого протокола подследственный писал: «Об ответственности за дачу ложных показаний предупрежден», затем у подследственного спрашивали, что он может сообщить по существу дела – и тот записывал прямо в формуляр «собственноручные» показания. Юридически он имел право отказываться отвечать на вопросы, но такие случаи не зафиксированы – слишком уж сильно было давление следователя, грозившего последствиями за отказ от дачи показаний. По итогам допроса следователь оформлял протокол, который сам подписывал. Однако судя по тому, что формуляр заполнялся от руки, протокол составлялся в значительной мере самими подследственными. Например, в конце документа Кутузов несколько раз писал «показание не окончено. Написано собственноручно» и ставил промежуточную подпись. Затем на том же формуляре писалось «продолжение показаний» и ставилась новая дата.
Протоколы могли ограничиваться одной страницей, но в большинстве случаев занимали 3–5 страниц. Часто появлялся отдельный текст под названием «дополнительные допросы» – в одном случае Кутузову представили 6 добавочных вопросов, в другом – 9. Ответы могли записываться на отдельном листе – неизвестно, заполнял Кутузов лист в камере (что маловероятно) или в кабинете следователя. В тексте обилие самых разнообразных подчеркиваний, как под строчками, так и на полях, разными ручками и цветами – скорее всего, это рука следователя. Только три типа документа в деле подшивались в машинописной копии: постановление о предъявлении обвинения, протокол об окончании предварительного следствия и обвинительное заключение. К протоколу подследственные иногда добавляли какие-то замечания, автобиографические тексты. Протоколы очных ставок писались от руки в двух столбцах (этим они отличались от подобных документов середины 1930‑х годов, где приводились вопросы к одной стороне, ответы, затем вопросы к другой стороне, опять ответы и т. д.). Текст протокола допроса должен был заканчиваться словами: «Записано с моих слов верно, прочитано», далее следовали подпись допрашиваемого и подпись допрашивавшего. Все пустые места, оставшиеся в протоколе после его заполнения, зачеркивались, чтобы никто ничего не мог добавить. Подследственный имел право приписать в конце протокола допроса свои замечания – например, что текст не соответствует его показаниям или неполон. В Коломенском деле, составленном по всем правилам следствия, недочеты и замечания к протоколу не отмечены.
Между 17 и 25 июля 1930 года Кутузов был допрошен пять раз. На первых четырех допросах он «давал неискренние показания», старался «ввести следствие в заблуждение». Осудив свою троцкистскую деятельность в 1927 году в Томске, он заявил, «что с момента отхода от оппозиции в 1928 г. троцкистской деятельностью не занимался». Впоследствии он частично сознался, объяснив свое инакомыслие тем, «что еще твердо не стоял на партийной основе и попал в плен троцкистских настроений, чему содействовала поддержка троцкистски настроенного Голякова». Свою контрреволюционную деятельность в Коломне он также вначале категорически отрицал и сознался, лишь будучи уличен конкретными фактами. В итоге Кутузов признал свою вину, написал откровенное заявление, а затем на допросе дал откровенные показания, подтвердив, что приехал на завод вместе с Голяковым и они поставили своей задачей «организацию распыленных троцкистских сил и развертывание троцкистской работы. <…> Мы с Голяковым целиком отвечали за организацию троцкистской работы на Коломенском заводе». Кутузов подтвердил, что «являлся руководителем Коломенской группировки», «вербовал в нее, подготовлял к распространению листовок для расширения своей деятельности, восстанавливал связи с троцкистами в Москве, Ленинграде и на Урале»502.
Показания Кутузов начал давать 18 июля 1930 года. На первом допросе он винил себя, признавая «ошибочный тон поведения» за последние годы. В своих погрешностях он видел «отрыжку-остаток оппозиционного наследства, старых оппозиционных настроений». Но законченным оппозиционером, тем более контрреволюционером он себя не считал:
Что же касается взглядов и убеждений, то по всем основным вопросам я <…> стою на точке зрения генеральной линии партии. Одно время – до XVI партсъезда – я чувствовал различные колебания, некоторую неуверенность в правильности взглядов ЦК и темпов на коллективизацию деревни – эта неуверенность была результатом местных перегибов в практике коллективизации и результатом того, что вопрос мной не был продуман до конца. Работы XVI съезда, взятые им установки и данное на съезде обоснование этих установок рассеяли мою неуверенность. Я пришел логически к выводу о том, что крестьянин без должного планового вмешательства со стороны пролетарского государства к социализму не придет, а останется с прежним раздробленным крестьянским хозяйством.
Иными словами, подследственный понял, что коллективизация необходима, «иначе социализм строить невозможно»503.
19 июля 1930 года Кутузова допрашивали дополнительно. На этот раз в центре внимания была его политическая биография. «Я уже сказал, что после исключения [из партии] в начале 1928 года сразу порвал организационную связь и после того никогда ее не возобновлял. Идейно отошел к моменту подачи апелляционного заявления в Сибирскую контрольную комиссию, признавши этим заявлением свои ошибки». Из своего заявления об отходе Кутузов не хотел убрать ни слова: «Мое отношение к троцкизму, к оценке его роли как объективно контрреволюционной не изменилось с момента отхода от оппозиции в 1928 году и по настоящее время. Я согласен с оценкой, какая дана партией выступлению Троцкого в заграничной печати – это я подтвердил своим голосованием, когда вопрос обсуждался в институтской партийной ячейке. Моя ошибка послужила основанием к вторичному исключению меня из партии во время чистки, сводится к тому, что я не выступал активно за это время против троцкизма и этим способствовал появлению в ячейке левых загибов <…>»504.
Следователь утверждал, однако, что в Коломне Кутузов заметно активизировался, начал агитировать, вербовать в оппозицию. С этой целью Кутузов и Голяков «В апреле с/г. повели среди рабочих антисоветскую троцкистскую агитацию, используя общие трудности СССР и, в частности, снабженческо-продовольственные затруднения на заводе для возбуждения недовольства рабочих политикой ВКП(б) и Соввласти. <…> Завязали связи с остатками местной троцкистской организации, занимались вербовкой в троцкистскую группу недовольного элемента из среды беспартийных рабочих и разложившихся членов ВКП(б) и ставили своей задачей оживление и развертывание контрреволюционной работы на заводе»505. Для обработки отдельных рабочих и агитации среди массы Кутузов и Голяков «использовали затруднения с продовольствием и промтоварами и в особенности самый острый вопрос – это пересмотр норм расценков, истолковывая его так, что этим самым якобы хотят задушить рабочего»506.
Голяков не отрицал совместной работы с Кутузовым: «На Коломенском заводе мы с ним решили найти своих единомышленников»507.