– Нет ли у тебя элементов двурушничества[?]
– Нет.
Горсунов клялся, что отход его от оппозиции искренен, а не является выжидательным маневром.
Самым горячим вопросом были взаимоотношения Горсунова с бюро ячейки. Враги Кутузова там – Кашкин, Устинов – явно были и его врагами. «Бюро грубо издевалось надо мной при выборах в Профком, – без обиняков заявил ответчик. – Оно меня выдвигало на председателя Профкома, по болезни я чувствовал себя слабым для этой работы, отказался, Усатов согласился с моими доводами на собрании». Констатируя затем инструкции «на ответственную руководящую работу выдвигать товарищей, не имевших шатаний в прошлом», тот же Усатов отвел кандидатуру, заявив, что «не стоит проводить на эту работу оппозиционера». Горсунов возмущался: «Это разве товарищеский подход?» Кутузов расценил всю эту историю как нарушение партдемократии.
Горсунов «подкалывал» Усатова где мог, что спровоцировало жесткое резюме солидарных с бюро «чистильщиков»:
Примыкал к троцкистской оппозиции и до настоящего времени этих настроений не изжил; <…> ведет подрывную работу под партруководство, выражающуюся в осмеивании такового в частных разговорах (в коридоре, при беседе с товарищами и т. д.). В работе ячейки активного участия не принимает и не помогает ей изжить имеющиеся недостатки.
Горсунов вновь протестовал: «Относительно иронии, которую я будто бы везде употребляю, – не верно. Из тех шуток, которые я иногда употреблял при разговоре, нельзя строить выводы о каких-то иронических выступлениях по чьему-либо адресу». Да и вообще, «нечестно т. Усатову личные взаимоотношения втискивать в общественно-политическую жизнь»421.
Усатов стоял на своем:
На вопросе зажима бывших оппозиционеров многие товарищи просто спекулируют, т. к. еще весной им вынесли решение о создании нормальных условий для работы бывших, и это решение мы проводим в жизнь. А выступать с обвинениями, что ячейка зажимает бывших, – это бессовестно и не партийно422.
И добавлял:
Совершенно правильно ячейка относится к оппозиционерам настороженно, а т. Николаев эту настороженность переживает болезненно, он уже несколько раз заявил, что бывших оппозиционеров травят, и тем самым старался политическую борьбу перевести на рельсы личных счетов423.
«Травля» понималась как сильное слово, и пользоваться им следовало осторожно: «В момент проверки того, как бывшие оппозиционеры <…> изживают старый мелкобуржуазный троцкистский хлам, не может быть разговоров о травле и искусственном разжигании страсти», – согласился Гриневич424. «Я должен признаться, что рано ныть о том, что со стороны ячейки в отношении меня не созданы товарищеские условия», – извинился перед Усатовым Николаев425.
В итоге комиссия по чистке, а затем и местная контрольная комиссия решили Горсунова из партии исключить со следующим основанием: «В примыкании к троцкистской оппозиции взгляды до сих пор не изменил. Иронизирует партруководство. В общественной жизни пассивен, замкнут, старается избегать партработу. На чистке держал себя замкнуто. На вопросы отвечал неискренне». (Парттройка Западно-Сибирской контрольной комиссии восстановит Горсунова 7 сентября 1930 года, и мы его встретим в следующей главе.)426
В случае Горсунова, как и во многих других, исход был предопределен предварительной аппаратной работой – инструкция избавиться от оппозиционеров шла сверху, хотя сам же аппарат отменял более половины решений об исключении. Оппозицию, однако, продолжали широко обсуждать в низах, и ее адептам не придавали зловещих черт и свойств. В духе первой пятилетки пластичность субъекта ставилась в норму. Эссенциализация личных качеств Лабутина рассматривалась – у него упорно искали рецидив, – но не была обязательной. Не все грехи подводились под общий знаменатель. Идентичность коммуниста оставалась флюидной, склонность к инакомыслию – одним из качеств характера. Как мы увидим в случае Лабутина, динамика спора в ячейке была очень разная —оппозиционеров не «стриг под одну гребенку».
Персона уже знакомого нам Михаила Григорьевича Лабутина обсуждалась на собрании по чистке ячейки мехфака 12 ноября 1929 года. Свежая характеристика была неоднозначной:
В процессе практической работы никаких искривлений линии партии не замечалось. В момент дискуссии с троцкистской оппозицией т. Лабутин примыкал к таковой. Подписание платформы не установлено, а также и фракционная работа. Открытых выступлений на собрании по защите линии оппозиции не было, а только голосовал за опубликование тезисов оппозиции, за что в порядке оргвыводов привлекался к ответственности <…>.
Главная «неясность» заключалась в другом – в «службе в Колчаковской армии (есть предположения, что доброволец)». Именно это обстоятельство, почти не замеченное во время партпроверки 1928 года, было теперь в центре внимания. Вопросы:
– Когда был мобилизован Колчаком[?]
– 26 августа 1918 года.
– Выходит, ты шел в школу добровольно[?]
– Да добровольно, потому что предпочел уходу в армию.
– Почему отступали в июле от Перми[?]
– Наступали красные.
Серия автобиографических текстов уточняла:
Во время Колчаковского переворота я был в Томске у брата и когда опять приехал в Тайгу, то все уже было закрыто, и товарищи разбежались. Я продолжал работать слесарем. <…> 22 августа увидал приказ о мобилизации. Мне в армию не хотелось идти. Я искал случая попасть к машине.
И в другом документе:
Как подлежащий мобилизации с железной дороги я был уволен, скрываться не было возможности, поэтому в числах 5–10 сентября 1918 года я вынужден был явиться в Омск. До моего приезда в Омске прошла мобилизация. Все лица рождения 1898 года были отправлены в распоряжение воинского начальника. Видимо, благодаря моему отсутствию и недосмотру канцелярии школы я каким-то случайным образом остался в школе. <…>
– Была ли школа военной[?]
– Да была <…>.
Ответчик объяснял, что попал в школу «как работавший на двигателях внутреннего сгорания. В школу был призван <…> Меня взял машинист и Дзондаров, меня знал с 12 лет <…> Я возил начальника, который заведовал распределением автомобилей и хозчасти».
В октябре 1918 года школа была переведена из Омска в Красноярск. «В феврале или марте 1919 года выпустили из школы 46 человек, в том числе и меня. Меня и еще двоих отправили в Свердловск (быв. Екатеринбург) в автомобильные мастерские, которые находились в стороне от города <…>». В мае 1919 года Лабутина перебросили в Пермь. «Там я был назначен шофером при штабе автотранспортного движения. Фактически шофером я не был. <…> На моей обязанности лежали осмотр, чистка и ремонт машины». Белогвардейцы начали отступать – и с ними Лабутин. «В Петропавловске все машины были погружены на поезд. С этим поездом я доехал то Тайги. Было конец сентября или начало октября 1920 года. В Тайге я сбежал».
Его «нелегально» перевезли в Томск, где он скрывался до самого прихода Красной армии.
– Ты работал на фракции большевиков с 1918 года, а не было ли попытки восстановить стаж с этого года[?]
– Нет, это не имело значения.
– Как это получилось, что ты приехал из белой армии и тебя допускали на нелегальные собрания[?]
– Дзондаров знал меня хорошо как большевика.
У Лабутина, по его словам, были заслуги: в декабре 1918 года он участвовал в стачке в Красноярске. «Я, с товарищами, готовился бежать в тайгу, но смычки не было». После чехословацкого переворота он спрятал у себя в квартире библиотеку РКП(б). «Все документы, как список членов партии, так и список товарищей, которые были записаны в отряд Красной гвардии, были уничтожены мною».
