Только примиренчеством правого толка можно было объяснить, почему Кутузов, будучи председателем профсобрания профсекции металлистов, «не реагировал по-партийному, решительно на предложение поставить на голосование вопрос о приравнивании студентов к рабочей категории по получению пайка по заборным книжкам». Кутузов не мог не знать, что размер стипендии терял ценность с каждым днем, а объявленное соцсоревнование (в отношении набора зачетов) еще больше затрудняло жизнь студентов. При этом, в силу тяжелого материального положения и необходимости работать по совместительству, студенты не успевали окончить втуз за положенные пять лет. На стенах института мелькали граффити: «Нас заморили с этими темпами», что говорило о том, «что у нас есть чуждые недовольные люди»320. «Настроения недовольства перебоями в снабжении продовольствием <…> вызывают у отдельных, наименее устойчивых партийцев колебания, сомнения и уклоны от правильной ленинской линии», а Кутузов недовольство не пресекал: «Он потянулся в хвосте за беспартийной массой». И только благодаря «решительным мерам сознательной части партийцев» во главе с ушедшим в отставку секретарем парторганизации Кликуновым вопрос – с небольшим перевесом голосов – был снят с обсуждения321. Хотя, например, Николаев вспоминал собрание иначе: «Выставили предложение об увеличении пайка. <…> T. Брусникин должен был в первую очередь отразить эту атаку, но ничего не сказал. Выступил кто-то другой из членов партии, и другие руководители ничего не говорили, так и т. Кутузов промолчал. Отсюда вытекает, что доводы т. Кликунова неосновательны»322.

У Кутузова выясняли, как он определяет правый уклон и как к нему относится:

Кутузову приписывали «сочувствие» к Гриневичу, хотевшему видеть СССР, повторяющий «гармоничное развитие хозяйства Германии». Недостаточно принципиальные студенты называли это «ошибкой», выдержанные партийцы – «правым уклоном». Гриневич, как говорили выступавшие, подложил «большую собаку» и это нельзя было игнорировать. «Обыватели в нашей ячейке есть, – предупреждал Брусникин. – Они считают борьбу с правым уклоном, <…> которую проводит ячейка, „разжиганием антагонизма“ или „игрой в мировые масштабы“»324.

Еще один оппозиционер двухлетней давности, Леонид Каллистратович Подборский, уточнял: «Гриневич говорил, <…> предположим, правый уклон победит, временное улучшение может быть, но это будет фиктивное, непрочное [улучшение], и может [такое] привести к плохим результатам»325. Сам Подборский подозревался в правых настроениях уже давно. В момент дискуссии он допускал «свободное развитие крестьянских хозяйств, не видя никакой классовой борьбы в деревне». Отец Подборского был завлечен в колхоз, но «сейчас этот колхоз <…> рассохся в силу орг[анизационных] неувязок». К счастью, уверял Подборский, у отца не появились «отрицательные взгляды теперь на коллективизацию», а выходом из колхоза «руководила мачеха». Сам же Подборский-младший умел защитить великий перелом, был положительного мнения об «эффекте колхозов <…>. С полной коллективизацией отмирает возможность реставраций, – повторял он слова, почерпнутые из арсенала пропагандистов. – Получается повышение интенсивности». Правые предпочитали «подтягивать хозяйства к высшим группам», а он-то знал, что «крестьянин-единоличник не достигает того, что колхоз», что «ЦК прав в той перегруппировке, которую произвел в деревне», что сельское хозяйство «необходимо переводить на коллективные рельсы». Раньше смычка была «ситцевая», а теперь она крепкая, «производственная». Голода быть не должно. «Кулаки на первое время могут дать достаточное количество хлеба», был же хлеб «в столыпинское время». Но в колхоз их пускать нельзя – «в бочку меду нельзя влить ложку дегтя. Этим испортишь весь мед. Кулак эксплуататор, а отсюда и классовая борьба»326.

Феоктист Тимофеевич Зуев тоже был «идеологически неустойчив, с наличием правого уклона». Он сам признавал, «что крестьянской идеологии не изжил: болею за свое индивидуальное хозяйство». Зуев «рекомендовал кулакам вступить в колхоз при сплошной коллективизации». Считая линию «в отношении нажима на кулака» в общем-то правильной, он все же признавался: «Когда я говорю о кулаке, то у меня возникает жалость к нему как к человеку»327. Видя, что у Зуева отобрали партбилет, Подборский спешил отмежеваться от сердобольного товарища. Призыв Гриневича «мир в промышл[ености]» он расценил как «затушевывание классовой борьбы [и] отодвигание мировой революции». Он понимал, что говорить о «гармониях за границей <…> не тактично». «Замазывать нельзя, <…> нужно все рассказать как есть»328.

«Скажи, что ты говорил по выступлению Гриневича?» – спросила проверочная тройка у Кутузова.

«Я считаю, что Гриневич <…> допустил ошибку. <…> В международном отношении правые говорят, что стабилизация установлена на долгие годы, а отсюда отрицание революционной обстановки на западе»329.

Но Гриневич все же не был правым: «Дальше он говорил, что если встать на точку зрения правой политики, то может быть получен временный эффект, но этот эффект в конце концов может привести к обратным результатам»330, – похоже, Кутузов опять «вилял».

«Относительно гармонии, сказанной Гриневичем, ты не выступил, это дает право говорить, что в тебе доля оппозиционности есть,» – заметили ему. Только сейчас, на чистке, Кутузов сказал, что «это является ошибкой. Он раньше не признавал, а сейчас признал»331.

«О гармонии Гриневича я не говорил, – отнекивался Кутузов. – Он путал, а я его не оправдывал»332. Гриневичу надо было все разъяснить, «внушить», чтобы он по окончании вуза смог стать «красным специалистом». «Товарищеского исправления со стороны организации нет».

Секретарь партячейки механического факультета Усатов защищал строгость партбюро: «Гриневич старый член, а <…> на поворотах у него шатания, <…> ставит межклассовые интересы, а в голове туман. <…> На ошибки Гриневича напоминали несколько раз»333.

«Т. Усатов, – возражал Дульнев, – от такого идеологического воспитания надо бежать подальше. Его вы изучали только на собраниях. Не было той системы воспитания, которая нужна».

«У т. Гриневича есть разброд в мозгах, надо его послать на производство», – добавил еще кто-то. Федоровский заметил, что у Гриневича «очень плохо построена речь. Если у человека есть система мысли и если он на практике проводит это, то это уклонист»334.