Важно заметить, что кое-где у Пархомова оппозиция выступает как бессознательная сила, действовавшая против своей воли. Он придерживался интерпретации конфликта, знакомой нам с середины 1920‑х годов, но с куда большим акцентом на объективность, чем у ЦК, утверждавшего к тому времени, что оппозиционеры полностью осознавали подрывной характер своей деятельности. Именно поэтому для Пархомова ключ к победе над собственной бессознательной оппозиционностью – штудирование Ленина, в то время как оппозиция стала рупором мелкобуржуазных интеллигентов, всегда недовольных и «обремененных» жесткой пролетарской дисциплиной. Пархомов называл оппозиционеров «мелочью», которая всегда хочет строить из себя «партийного барина» да видеть перед собой «каких-то холопов». Оппозиция корчила из себя барина-знатока именно потому, что не осознавала, как и ЦК, в каком-то смысле масштаб проблем. Изучение работ Ленина позволило Пархомову встать над конфликтом и осознать суть политической ситуации.
Кутузов не во всем заблуждался, но типично интеллигентские «крики о зажиме» не находили отклика в душе Пархомова: «Конечно, я не хочу этим сказать, что оппозиция во всем была неправа, а ЦК не творил ошибок по вопросам текущего момента. Нет, конечно. Если бы это было так, то я не был бы оппозиционером идейно. Но, во всяком случае, если бы я был настолько, как сейчас, знаком с Лениным и Марксом, то без сомнения выступил бы не за, а против оппозиции и против фракционной работы. <…> Не с партией, не против нее надо вести борьбу, а бороться с трудностями, которые переживает наш союз, и в первую голову – партия ВКП(б). Но путь и тактика этого пути оппозиции – есть путь углубления этих трудностей, а не ликвидация их»106.
В конце Пархомов заявил, что «в интересах партии, в интересах всего рабочего класса будет, если Сибирская контрольная комиссия рассмотрит дело об исключении и восстановит меня и моих товарищей обратно в партию». Даже теперь ему не было ясно: он пришел к партии или партия к нему. С началом пятилетки переосмыслили свою позицию не только оппозиционеры, но и партия, взяв на вооружение политические идеи оппозиции. Многие оппозиционеры утверждали, что здесь имело место встречное движение сторон.
В Новосибирске не высказали принципиальных возражений по вопросу восстановления Пархомова в партии, но дело «на окончательное решение было переслано в Златоустовскую контрольную комиссию». Там заявили, что «так как тов. Пархомов является приезжим, а местная организация его не изучила, о его оппозиционной работе только узнала по получению дела, а поэтому вопрос о его партпринадлежности решено пересмотреть в целях большего изучения его через три месяца». Так как у Пархомова истекала отсрочка по призыву в армию, которой он пользовался как общественно полезный коммунист, он уволился с завода и выехал в Новосибирск с тем, чтобы все-таки просить «пересмотреть его дело по партлинии и <…> восстановить его в правах члена партии». Но одновременно прибыл и отрицательный отзыв Златоустовской контрольной комиссии. Пархомов «добивался восстановления лишь потому, что стремится закончить свое образование», но перехваченное его письмо к брату Кириллу от 21 октября 1928 года доказывало, с точки зрения комиссии, что назад в партию он дорогу не нашел – а может быть, и не искал107.
Письмо Пархомова является реакцией на письмо третьего лица, некоего Бориса, сторонника возврата оппозиционеров в партию: «У нас должна быть идея, без идеи мы умрем в полном смысле этого слова, а поэтому надо обратно в партию, ибо она для нас много дала, и, кроме того, мы к ней привыкли за эти 6–7 лет пребывания в ней». Доводы Бориса были созвучны мыслям многих идейных оппозиционеров по поводу недавних заявлений об отходе от оппозиции, опубликованных в «Правде». Партийный аппарат особенно широко афишировал капитуляцию Пятакова. Его обращение зачитывали оппозиционерам на собеседованиях в контрольных комиссиях, предлагая сочинить свое заявление по образцу столь красноречивого «покаяния». Несохранившееся письмо Бориса Пархомову, очевидно, было похоже на письма Голубенко соратнику по оппозиции Я. А. Лившицу.
Голубенко писал 4 марта 1928 года:
Здравствуй, Яша! Прочитав вчера заявление Юрия [Пятакова], спешу обменяться с тобой мнением по поводу заявления и поставить вопрос: что же дальше? <…> С заявлением Юрия я согласен и принял твердое решение дать [на] днях заявление о своем присоединении к Юрию. Занимать выжидательную позицию сейчас преступно. Быть в стороне от партии, оставаясь лояльным, значит сознательно политически себя умертвить. Мы не стоим на позиции активной борьбы с ЦК. Будучи вне партии, эту позицию даже осуждаем. Остается один выход – вернуться в партию и стать активным борцом в общей политической борьбе и работе партии. Другого исхода нет, и ждать чего-то не стоит. <…> Ну, как ты Яша? Черкни мне как можно скорей свое мнение. Я уже работаю. <…> Жму руку. Коля.
В конце мая 1928 года Лившиц получил от Голубенко еще одно письмо, где говорилось:
Яша, газеты, конечно, читаешь. Обратил внимание на то, что последнее время идут заявления: о полном (Саркис и др.) и частичном (Радек, Вуйович, Сафаров и др.) признании прошлых ошибок. <…> Нет, дорогой, как хочешь, а я заявляю: что мы, несомненно, по своей простоте и традиционной доверчивости вождям, не разобравшись в перспективе, сунулись в брод, а результат каков? Результат – напрасные, никому не нужные переживания. Это еще ничего, но вот временная политическая смерть – это уже непростительная вещь. Мы приняли шаги к воскресению себя, имеем надежду, что воскреснем (вернут нас в партию), но ведь могло быть много иначе. Пройденный нами урок должен нами в будущем быть учтен. Я, в частности, много себе почерпнул и вряд ли в будущем поддамся чувству и симпатиям108.
Лексика Голубенко явно религиозная. Концепция «временной смерти» по сути взята из отлучения от причастия – вне церковной общины, то есть вне причащения Тайн Христовых, православный мог рассматривать себя в какой-то степени мертвым или, во всяком случае, близким к этому состоянию – лишенным источника жизни.
Лившиц в партию вернулся, знакомый Пархомова Борис и его брат Кирилл – тоже, а вот сам Пархомов медлил. В его письме упоминаются опасения друзей, как бы он не стал «контрреволюционером, пессимистом и человеком болота»109. Но наш герой отрицал метафору «болота» в отношении оппозиции и, если уж на то пошло, описывал этим термином партийное большинство. Он говорил о проникновении в партию чуждого элемента, «узурпатора», и необходимости чистки. Оппозиции было необходимо принести партии озарение, но для этого Пархомову необходимо было закончить процесс самообучения. Пока же автор письма нуждался в уединении, иначе он не мог быть уверен, что мыслит трезво и независимо. Но если уж большевики пишут друг другу, то прямо и без околичностей:
Не мне тебя прощать и не тебе передо мной извиняться, а ты мне прости и извини. За что? За то, что неаккуратно отвечаю на твои письма. Почему не отвечаю не только тебе, но и всем, кто мне еще хоть с трудом да пишет. Причин здесь много, а главное, это условия, в которых я нахожусь, они мне мешают не только писать, но и отвечать на письма моих апонентов. По приезду в Златоуст, когда еще не втянулся в проработку своей политической программы, или все равно, плана политобразования, тогда я имел около 10 апонентов и горячо вел переписку. А сейчас всех потерял из виду, кое-кого по халатности, а кое-кого умышленно, остался ты только, да и то, я думаю, что после моего предпоследнего письма, ты больше писать не будешь мне, а получилось наоборот, ты еще больше, т. е. чаще начал писать письма. А раз так, то выходит, что ты мне со своей перепиской не помешаешь, а поэтому нет той необходимости, которую я предвидел раньше порывать с тобою связь (на определенное время). Если же это надо будет для блага дела, то не поздно будет сделать это в любое время. Обижаюсь ли я на твои резкие (не грубые конечно, как ты называешь их) письма – нет, конечно, ибо я сам, когда это надо, очень резок и упрям, упрямее украинского вола. Не думай про себя, что бывает еще ослиное упрямство, а говори прямо и открыто. Правда в грубой форме в тысячу раз лучше вежливого обмана. А, впрочем, ты сам знаешь, что вежливый и «сознательный» интеллигент скорее предаст, чем грубый и некультурный рабочий. Не надо смотреть на вежливость и культурность человека мещански, через обывательские очки. Да, я предпочитаю грубую проверку ложной вежливости. Это предисловие к письму, а теперь приступим к основе: о четырех последних письмах ко мне, мой партийный вопрос, мой план политразвития, о поездке домой и о себе лично.
