– Он сирота. У них в семье несчастный случай. Родители в аварии погибли.

– А тебе кто его доверил? Тебе ж хат восемьдесят два.

– Думаешь я хотела? – развела руками Амалия. – Официально он на свою сестру Соню записан. Но за ней самой ухаживать надо. Бедолага из больницы не вылазит. А братишка одинешенька сидит перед домом и убивается. Я не смогла мимо пройти.

– Не боишься? Справишься?

– Все в божьих руках. Что-то варить и стирать я еще в состоянии.

– Да простит меня всевышний и твой хат зубной врач, – Хабхабыч порылся в кармане костюма, достал и протянул мальчику тоненькую плиточку немецкой жвачки.

– Баб Маль, у нас не получилось раньше прилететь, – счел нужным пояснить Виктор. – Ждали немецкие паспорта. Нам выдали временные.

– А Таня почему не приехала? – поинтересовалась Амалия.

– Так она на сносях. У нас скоро ребенок родится. Я хотел было остаться, ухаживать за ней. Но Танечка настояла, чтоб я попрощался с матерью.

– Во как! Тогда поздравляю. Хорошая у тебя жена.

В нарушение всех правил безопасности четверка – Давид, Виктор, Амалия и Урал – перешли рельсы на месте бывшего переезда бывшей станции Аккемира. Впереди, перед ними, высокая стела гласила новое название улицы – имени проповедника ислама Мендыкулова.

– Наш прямой родственник, – пояснила Амалия. – Прапрапрадедушка Алтын и Саркена.

Давид невольно, с замираем в сердце, посмотрел на право. У свежевыбеленного здания вокзала ютился силикатный, крытый шифером домик. Около его забора стояли и лежали дюйма двугорбых верблюдов.

– В твой дом приезжие чабаны успели заселиться, – заметила Амалия, в какую сторону посмотрел Давид: – И мне готовы за мою землянку неплохо заплатить. Если я уезжать соберусь.

– А что же стало с братьями Исина? – спросил, но тут же отмахнулся старик. – Хотя бог уж с ними…

Левее, на другой стороне улицы, воздвигались высокие стены минарета новой мечети.

– Алтын отдала все деньги от продажи вашего дома и ваучеры земельных участков совхоза на строительство этого храма.

– Очень правильно, – знаком намаза Давид сверху вниз как бы ополоснул свое лицо сложенными лодочкой ладонями. – Аминь!

– Пойдем сразу на кладбище?

– Selbstverständlich[13].

– Я решила не везти Алтын в Шубар-Кудук. Там уже давно нет аула и даже могилку некому было бы выкопать. А на этом зирате тоже род Шукеновых покоится.

Свежая могилка скрывалась в тени белоснежного трехметрового кумбеза. Архитектор был явно человеком с фантазией. Пустотелые кирпичи он выложил отверстиями от керна наружу. Мавзолей получился усыпан тысячами трубочками. В большинстве из них сейчас гнездились шмели. Давид с умилением прислушался, как эти насекомые своим жужжанием воспевают усопшие души.

Мужчина опустился на колени. Потом лег рядом с могилой. Раскинув как крест руки в стороны, он обнял земляной бугор. Прильнув к земле безжизненным шрамом левой щеки, к своему удивлению мужчина почувствовал, как прохлада глины супружеской могилы вытягивает боль из его заскорузлой старой раны. Может это просто щека вспотела, а может быть действительно из давно мертвого левого глаза потекли слезы…

– Ну хватит! – выждав получасовую паузу, решилась и похлопала Хабхабыча по плечу Амалия: – Пошли домой. А то обед стынет. Я ради вас последних кур ощипала…

В летнем Аккемере светает рано. К шести часам утра солнце высится над горизонтом во весь рост. Оно, как всегда, готово воспевать день, дарить счастье и вдохновение.

– Подъем! Guten Morgen! – по своему, разбудила гостя Амалия. – Вам скоро выезжать. Надо успеть позавтракать.

Наверное впервые в жизни, Хабхабычу не хотелось просыпаться. Мягкая, из гусиного пуха перина притягивала и отказывалась выпускать старческое тело из своих объятий.

А ведь еще вчера вечером Давид всячески противился ложиться спать на единственную в доме кровать, которую Амалия настоятельно ему уступила. В душную летнюю ночь не очень то и привлекало спать на толстой перине, укрываясь таким же пышным пуховиком.

То ли память подвела, то ли за несколько месяцев жизни в Германии Хабхабыч успел забыть преимущества степных “землянок”, как местное население называет свои саманные домики. В однокомнатной полутемной лачуге с земляным полом, крытой аккуратно уложенными поверх деревянных жердей связанными пучками соломы, было намного прохладнее, чем на улице.

Во дворе мазанки, под тенистым душистым тополем расположился невысокий деревянный настил. Не очень широкие, но достаточно вместительные нары. В прошлую ночь на них поместились три постели: Виктора, Амалии и Урала.

Сейчас же там, на столовой в ромашку клеенке был накрыт скромный дастархан: десяток печенек, курт, конфеты и баночка смородинового варенья. С краю дымился паром на электроплитке заварочный фарфоровый чайничек. Рядом стоял эмалированный чайник с кипятком и глубокая пиала со свежими сливками.

Из летней кухоньки, выложенной кладкой в один силикатный кирпич, к импровизированному столу подошла Амалия и поставила на дастархан тарелку со стопкой свежеиспеченных румяных блинов. С чувством исполненного долга, по старчески кряхтя и шумно вздыхая она присела на край настила. Скрестив на животе руки и что-то бормоча себе под нос, хозяйка дома ждала гостей к завтраку.

Еще на заре, не попрощавшись с приезжими из Германии, десятилетний Урал погнал на выпас поселковое стадо.

Несколько метров вглубь двора виднелся покошенный, сколоченный из неотесанного горбыля сортир. Рядом с типичным для сельской местности туалетом стоял выкрашенный в синий цвет “Мойдодыр”. Ржавые подтеки и помятые бока свидетельствовали о многолетии умывальника. Возле него сейчас брился Виктор.

В низкую дверь мазанки вышел во двор Давид. Он был бос, в широких тренировочных штанах “Адидас” и белой безрукавке. Не спеша, слегка подтягиваясь, старик направился в сторону нар под тополем.

– Scheiße[14]! – громко выругался Хабхабыч и тотчас запрыгал на одной ноге. – Верблюжья колючка. Как же я мог про них забыть!

Амалия и Виктор посмотрели в сторону старика и весело рассмеялись.

Припадая на одну ногу Хабхабыч захромал к нарам. Подвывая буквально завалился на настил.

Амалия успела скрыться в летней кухне и поспешая вернулась оттуда с домашней аптечкой в руках. Примостившись у ног Хабхабыча она достала из пластмассового коробка вату и йод. Второпях надев на переносицу прихваченные на кухне очки, полуслепая старушка наклонилась поближе к ступне Давида.

– Заноз не видно, – уж очень лаконичным было ее заключение. – Медицина тут беспомощна. Будем резать по живому.

Еще пуще прежнего рассмеялся Виктор.

Обильно смочив йодом солидный кусок ваты, Амалия протерла старику считай что всю ступню.

Не сразу, но Давид почувствовал жгучую боль. Старик взвизгнул и машинально обхватил ногу двумя руками.

– Не боись, батя! – успокоил отца подошедший к ним Виктор. – До свадьбы заживет.

Его звонкий смех вновь заполнил двор…

Амалия умело разливала в кисайки чай по-казахски: столовая ложка сливок, потом хорошая порция крепкой заварки черного чая и в последнюю очередь немного кипятка. Настоящий казахский чай должен быть карамельного цвета.

Давид умиленно следил за каждым движением ее дряблых рук. Ему хотелось как на фотографиях запечатлеть в своей памяти каждую деталь этого завтрака, каждое лакомство на столе, каждый цветочек на клеенке. Он до боли в сердце понимал, что это может быть последний раз, когда он видит эту женщину.

– Маля, а ты не собираешься к нам в Германию, – спросил Хабхабыч, принимая из рук Амалии очередную пиалу с чаем.