Считай, что в пути у меня родился сын. Мой несчастный ангел Коленька. Ему с рождения не везло. В детском саду его покалечили. Все говорили, что это нянечка виновата. Ей тогда с фронта похоронка на мужа пришла. Вот получается она и отомстила. Пусть и ребенку, но немцу. Я ее не проклинаю. Все мы люди. Всем тогда было тяжело. Это война во всем виновата. Если б не война, то ничего этого не случилось. Мы бы с Давидом поженились и Коля родился бы в нормальных условиях. Под моим присмотром его бы гляди и не угробили. Но не нами судьбы пишутся. Так порешили небеса.
Твой двоюродный брат Саркен мне тогда очень помог. Ваш дядька Мурат, а потом и тетя Жамиля были председателями сельсовета. Печать и бланки хранились у них дома. Так вот Саркен нас поженил. За полчаса подделал свидетельство о браке. Это чтобы меня и ребенка калеку из амбулатории опять на зону не забрали. Начальник охраны нам пистолетом угрожал. Фельдшер пыталась урезонить офицера, но все бес толку. А вот перед бумажкой с печатью нквдэшник смирился. Оставил нас на попечение мужа.
Я в тот момент действительно не в состоянии была здраво мыслить и сопротивляться. Скорее всего от страха. Но клянусь богом, я вышла замуж за твоего брата не из-за благодарности. Он мне как человек был симпатичен. С первой минуты нашего знакомства. Ну а потом и чувства появились. Очень скоро я его по-настоящему полюбила. Всем сердцем и душой. И наши трое дочек – тому доказательство.
Так вот, а Давид в сорок первом году под Москвой попал в немецкий плен. Волей или неволей, но там он стал работать на врага. Служил в роте технического обеспечения вермахта. Познакомился и подружился в те годы со своим начальником, обер-фельдфебелем Яковом Шмидтом. Однофамилец. Давид ведь тоже по фамилии Шмидт. Это обстоятельство и спасло нашего Хабхабыча. Когда весной 1945 года под Данцигом они попали в советское окружение, Яков Шмидт погиб. А Давид, тяжело раненным, без сознания, с вещами своего командира в руках оказался в плену Красной Армии.
Я уверена, если бы тогда узнали, что он Давид Шмидт, урожденный немец Поволжья, ефрейтор Красной Армии и что он работал на фашистов, то его сразу же, без суда и следствия пристрелили. Но пока Давид приходил в сознание, его уже по документам записали Яковом. То есть германским военнопленным. К ним совсем другое отношение было.
Так Давид стал Яковом и его сослали в лагерь под Свердловском. Через четыре года всех военнопленных отпустили назад, в Германию. Но Якову там нечего было искать. Ведь он на самом деле был нашенский. Да и я с сыном тоже были по эту сторону кордона. Яков попросил оставить его в СССР. Твой дядя Данда тогда служил в лагере капитаном НКВД. Он и организовал Якову спецпоселение на станции Аккемир.
Ну, а дальше ты должна помнить. На обратном пути из областной больницы мы с Саркеном заехали к вам. Тут я и столкнулась с моим Давидом. У него был страшный шрам на пол лица. Узнала его только по голосу. В это было трудно поверить. Я себя едва сдержала, чтобы не броситься любимому на шею. Он тогда впервые увидел своего сына. Горбатого Коленьку. В первый же день Давид, теперь уже Яков, предложил мне официально расписаться и нам втроем уехать в Германию. Но я была замужем. У нас С Саркеном родилась Каракат и двойняшки были на подходе. А самое главное, мне Саркен стал дороже чем Давид.
– Их хабс, их хабс, – могло показаться, что Алтын в забытье бредит.
– Да, именно это всегда выдавало в Якове моего Давида. Он же с юных лет постоянно и всюду мешал в русскую речь немецкий глагол “ haben”. “Я хабе сегодня видел”. “ Ты хаст купила?” У немцев это означает “иметь” и обязательный глагол в прошедшем времени. Это же ты тогда сама прозвала его Хабхабычем. Влюбилась ты по самые уши в экзотичного военнопленного. А ему это как раз и на руку было: он вроде как остался рядом со мной и мог как-то участвовать в жизни своего сына.
Получается, что я и Давид оба нашли в вашей семье, в роде Шукеновых, свое счастье. С тобой мы дважды породненные. А подругами так и не стали. Видимо где-то чуть-чуть ревность осталась. Ну а теперь нам суждено вместе век доживать. Без нашего Хабхабыча. Ты же его с сыном Виктором и снохой Татьяной в Германию отпустила. А зря. Дуреха, почему ты ему про свою неизлечимую болезнь не сказала? Не по-людски это.
– Телеграмму не шли. Не смей их там тревожить, – была последняя воля прикованной к постели Алтын. На исходе дня она предстала…
Краем простыни Амалия осторожно накрыла лицо умершей. Придерживая табуретку, чтобы та вдруг не сдвинулась и не заскрипела, старушка с опаской поднялась и буквально на кончиках пальцев ног отошла от кровати. Амалия была уверена, что первые часы после смерти нельзя почем зря тревожить мертвое тело. Считала, что от излишних шума и прикосновений усопший может воскреснуть, а потом опять, в страшных муках, второй раз будет умирать.
Рыжая кошка практически полдня неподвижно просидела на подоконнике. Фартуком в руках Амалия молча прогнала своего питомца, следующего ей везде по пятам. Домашнее животное по кличке “Царапа” с возмутительным “Мяу” покинуло помещение. И опять-таки через форточку, которую хозяйка поспешила тут же закрыть.
За свою долгую жизнь немке довелось часто и много хоронить В годы гражданской войны ей было тогда неполных десять лет, изнасиловали и зарезали ее маму. Их отец не выдержал этой потери, сломался и наложил на себя руки. С голоду померли три сестренки. Восемнадцатилетним юношей забрал к себе ее единственного сына Николая злой дух Карачун.
Амалия слыла знатоком библии и святых писаний. Во всей округе ее звали к одру умирающих практически все: и православные, и баптисты, и католики, и лютеране.
Не первый раз немка сопереживала и смертный час мусульман. Она была рядом, когда издали свой последний вздох свекр Мурат, свекровь Жамиля и супруг Саркен. Вот только омывать тела усопших казахов ей до сих пор не приходилось. Алтын будет первой.
Закрывая форточку, Амалия не преминула придавить пару бьющихся об оконное стекло мух и достала из широкого кармана своего васильковых цветов халата серебряный флакон с красной крышкой. Хорошенько встряхнув баллончик дихлофоса и прикрыв фартуком нос и рот, она щедро распылила аэрозоль. Спешно покинула комнату, плотно прикрыв за собой дверь.
Солнце клонилось к горизонту и по-прежнему стояла жара.
– Хорошо, что я заранее скупила в магазине все запасы льда, – вслух похвалила себя Амалия и продолжила размышлять. – Но на три дня его точно не хватит. Пока запах не пошел, придется уже завтра ее похоронить. Обойдемся без поминок. Близких родственников все равно в поселке не осталось, а чужих нечем угощать. Забью последних кур. Приготовлю плов. Попрошу братьев Шук выкопать могилу. Кто бы прочитал суры из Корана?
Амалия чувствовала, как тоска и печаль пытаются овладеть ею. Но с годами выработанное понимание ответственности, постоянная необходимость заботиться о других и принимать решения, не позволили ей расслабиться. В эти минуты не мог ее и умиротворить ни потрясающе красивых красок приближающийся закат, ни по-летнему прогретый воздух, ни полный пряных ароматов растущий у входа в дом Хабхабыча куст переспелой смородины. У его основания, вытянув свою лапу на запад, туда, где алело опускающееся солнце, безмятежно умывалась кошка. Теплый свет вечерней зари розовыми струйками проникал между торчащей в стороны пушистой шерстью домашнего животного, а умеренно густой подшерсток в лучах заката казался увенчанным золотой короной. Кошка намывала в дом гостей.
В это время со стороны железнодорожного переезда приблизился небольшой гурт домашней скотины. Верхом на коне молодой пастух громко подгонял пару истощенных коров и десяток коз с баранами. Его крики были явно излишни. Обозримое количество, за день изнуренных в голодной степи, проголодавшихся и жаждущих животных само спешило в родные хлева. Скотина знала, что там их ожидает вода и подкормка.
Амалия помнила времена, когда возвращающееся с пастбища стадо домашних животных тогда еще многотысячного поселка, поднятой пылью затмевало закат солнца. Это было всего лишь год другой назад. Но развал страны Советов и бесчинство захвативших власть националистически настроенных молодчиков из трех казахских семей, народ дал им прозвище “ братья ИСИны”, в кратчайшее время свел на нет численность жителей села и поголовье содержащегося ими скота. Обезлюдевший Аккемер погрузился в угрюмую дремоту.
