– Почему сама не побежала? – запыхавшись, спросил я.

Мы пробежали достаточное расстояние, чтобы Лысый при всём желании не мог нас догнать, и теперь просто брели по запутанным узким улицам. Иногда поднимался ветер и сквозняком осыпал нас песчаной волной.

– Когда бегаю, он ещё больше бесится, – она пнула камушек, и он покатился вперёд, весело стуча по земле. – Всё равно придётся вернуться.

– Зачем? – озадачился я сперва, но потом понял. – Погоди, он что, твой…

– Ага. Отец, – она понуро опустила голову.

Я почуял от неё легкую кислоту стыда.

– Извини, – мне пришлось прибавить шаг, так как Урсула вдруг ускорилась. – Я не знал.

– Вот и хорошо, – она на секунду заглянула мне в глаза. – Пусть никто не знает. Разболтаешь кому-то из мальчишек – убью.

– Кому например?

– Не знаю. Ману, Гилю, ещё кому-нибудь.

– Ману меня ненавидит, – усмехнулся я. – Ему точно не скажу.

– Правда? – она вмиг повеселела и легко толкнула меня в плечо, – Что ты ему сделал?

– Не знаю, – растерялся я. – Ничего.

– Да ну? Тогда сделай! Чтобы ему было, за что цепляться.

Я кривовато ей улыбнулся и промолчал.

Мы всё бродили, болтая о Ману и его компании. Урсулу особенно веселило обсуждать Рике, который, по её рассказам, не мог даже определить, где лево, а где право. А когда я рассказал, как Рике однажды у меня на глазах споткнулся о собственный башмак, а своей массой повалил ещё и Ману, она хохотала так, что птицы вокруг нас в страхе разлетались в стороны.

В конце концов, я выбился из сил и стал идти гораздо медленнее, почти тащился за Урсулой. Она быстро это заметила.

– Эй, ну ты совсем как слизень! – покачала она головой, вынужденная в очередной раз обернуться на меня.

Только я хотел возразить, как она стала быстро оглядываться, запрокидывая наверх голову.

– Смотри, – она указала на крышу сарая, стоящего неподалёку. – Полезли, посидим.

– На крыше? – удивился я.

Урсула посмотрела на меня с непониманием, будто даже с презрением, и молча пошла к сараю. Я поплёлся за ней. Никогда ещё не видел, чтобы так ловко взбирались по стенам, вообще не пригодным для лазания. Урсула взобралась на крышу легко, как взлетела, и я, стараясь повторять движения за ней, вскарабкался туда с огромным трудом, едва избежав падения.

– Как ты это… – весь красный, я подполз к ней.

Я был возмущён, что оказался настолько плох физически, что не поспевал за Урсулой, но в то же время был просто потрясён её способностями.

– Ну ты и неженка, – хихикнула она.

Девчонка с лохматыми хвостиками села на самый край крыши, свесив ноги. Солнце опускалось к земле, как сдувающийся воздушный шарик. Сегодня оно красило закат в розовый цвет с необычным сиреневым оттенком. Можно было почувствовать аромат этого неба, таким близким и приятным оно было. Лучи оседали на смуглом лице Урсулы, нежно подсвечивая её гладкую кожу.

Она закрыла глаза, наслаждаясь свежим, свободным от пыли вечерним воздухом, и слабо улыбнулась.

Я аккуратно подсел ближе, наверное, кошмарно пялясь. Ведь совсем недавно она бегала, кричала, хохотала, взбиралась на крышу разваливающегося сарая, а теперь вдруг замерла и стала такой спокойной и безмятежной, что я попросту не мог отвести от неё глаз. Не думал, что она так может.

– Так ты чей? – тихо произнесла она.

Поначалу я даже не узнал её голос, так сильно она для меня изменилась.

– И ты туда же, – грустно вздохнул я. – Тоже бить будешь?

Мне стало горько от этого вопроса. И печалил меня не тот единственно правдивый ответ, который я не хотел озвучивать, а скорее сам факт того, что моё происхождение почему-то влияло на то, как ко мне будут относиться.

– Бить не буду. Наверное, щепкин? На рынке все так говорят. Я её плохо знаю, обычная тётка, как по мне.

– Ману до сих пор думает, что я Кастильо, – усмехнулся я. – А я не знаю даже, кто это.

Урсула засмеялась. В такой же манере, как хохотала раньше, только тише и нежнее.

– Да ну, – фыркнула она. – Кастильо – дурачьё. Ещё и хромой.

– И с бородавкой, – добавил я. – На носу.

– На хромого ты и правда похож, когда бегаешь.

Мы снова засмеялись.

– А имя-то чего у тебя такое странное? Не Хуан, а как-то… Я даже не запомнила, – она рассуждала вслух, будто разговаривая не со мной.

Я не стал её перебивать, захотел послушать, каких смешных имён она придумает, пока будет вспоминать. Она перебирала разные буквы, будто пробуя их на вкус, но к истине так и не подобралась.

– Джей! – воскликнула она наконец, заставив меня буквально подавиться от смеха. – Что, нет?

Я не хотел забирать у неё победу, поэтому одобрительно закивал, и лишь через какое-то время сказал, будто бы между делом:

– На самом деле, я Жан.

– Ну и что это за имя? – она словно была им недовольна. – Оно не испанское, да? Как твои родители вообще его придумали?

Этот вопрос загнал меня в тупик. О своём имени я знал немного. Придумывать приютским детям имена приходилось, если они попадали туда совсем маленькими, до того, как начинали говорить. Однако даже малышей иногда оставляли нам с записанным на листке именем. Так было со мной. Мама не любила об этом говорить, но рассказывала, как её удивило иностранное имя в записке. Наверняка люди, которые подбросили меня ей, были французами или просто невозможными чудаками.

О своей прошлой жизни с ними я не знал ничего. Лишь попавшим в приют младенцами так везло, как мне. Мы не помнили своих настоящих родителей, которые либо умерли, либо бросили нас малышами на произвол судьбы. Не помнить – значит быть благословлённым. Для помнящих прошлую жизнь приют становился новым, «правильным» домом, где любят и берегут. Что до таких, как я, этот дом у нас был первым и единственным.

Невольно я вспомнил свою первую встречу с Авелем. Он появился в приюте, когда мне было пять или шесть. Весь дом тогда стоял на ушах. Мы никогда раньше не видели настолько измученного ребёнка. Авель, как он сам рассказывал, сбежал от своих родителей, слонялся по городу несколько дней и очень удачно нашёл нас. Он был весь в синяках и гематомах, грязный с ног до головы, волосы торчали иголками в разные стороны. Я, наверное, никогда не смогу забыть этот образ чумазого, никому не доверяющего волчонка. Отец говорил, что у таких, как Авель, в глазах читается такой безумный страх, какой бывает только у загнанного животного. Тогда я ещё не мог понять, что это значит.

Когда Авель начал привыкать к новому дому, то всё чаще стал говорить со мной: мы были почти ровесниками, да и кровати наши стояли рядом. О настоящих родителях он говорить не любил, начинал злиться, если кто-то по неосторожности затрагивал эту тему, но кое-что я всё равно узнал. Он, бывало, рассказывая о своих прежних приключениях и выходках, добавлял «хорошо, что мамка не узнала» или «ну и отлупили меня тогда». Сам он не придавал этому значения, но для меня даже такие фразы были дикостью. Позже я стал замечать на его спине и руках круглые пятнышки, шрамы. У самого Авеля я спрашивать побоялся, поэтому донимал маму. Она ничего не отвечала, только вздыхала и морщилась сочувственно, как от боли.

– А хромого Кастильо как зовут? – вдруг спросил я у Урсулы, чем совершенно сбил её с толку.

– Э-э-э… Не знаю.

– Ну вот, – фыркнул я. – А ещё про меня что-то говоришь.

Она стала в шутку возмущаться и даже пихнула меня в плечо. Я в ответ ткнул её пальцем в бок. Она завопила и тут же, в качестве мести, начала меня щекотать. Эта наша «драка» сопровождалась её звонким хохотом и моим беззвучным, задыхающимся от щекотки смехом. Я изо всех сил пытался защититься от её атак, но смех сильно мешал мне двигаться.

– Стой, стой! – вскрикнул я.

Урсула правда остановилась. Я и не думал, что это сработает.

– Чувствуешь? – я принюхался.

– Хорошая уловка, – она скорчила недовольную гримасу.

– Да нет же, честно! Пахнет же…

– Чем? – я вскочил на ноги, а она медленно поднялась вслед за мной.