– Пацаны, это кто вообще? – услышал я от мальчишки с хитрыми глазами.

– Чёрт его знает, он не из наших, – тише сказал мальчик, у которого в руках была палка.

Они посовещались, а затем один из них, лидер, по всей видимости, растолкал мальчишек, чтобы подобраться ближе. За ним скромно плелись его товарищи. Чем ближе он подходил, тем больше деталей его внешности я мог рассмотреть и тем более жутко и тревожно мне становилось. Пацан был явно старше всех в шайке, весь в синяках, с чумазым лицом и грозным видом. На голове у него была широкая полоска черных волос, которые от пота и грязи топорщились во все стороны, а бока были сбриты почти наголо. Подойдя ко мне, он сплюнул на землю и скрестил руки на груди.

– И что ты тут расселся? – обратился он ко мне. – Ты чей?

У меня не было ни малейшего понятия, как нужно отвечать на эти вопросы, и пытаться я не стал.

– Слышьте, а может он Агаты сынок? – бодро выкрикнули из-за спины главного.

– Тётки Кастильо что ли? Да ты гонишь! – воскликнул тот хитрый.

– Да не, у Агатки сын – хромой уродец, с огромной такой бородавкой на носу! – засмеялся крупный мальчишка.

– Рике, ты дурак? Смотри, этот нос-то руками закрыл!

– Отвечаю, это Кастильо, боится шнобель показывать! – крикнул пацан с писклявым голосом главному, который молча сверлил меня своим грозным взглядом.

– Правда Кастильо? А ну нос покажи, – приказал мне этот самый Ману.

Их пот казался мне чересчур резким, даже тошнотворным. Несмотря на то, что обступившие меня ребята теперь совсем не внушали доверия, а выглядели и звучали довольно устрашающе, я даже не думал о том, чтобы разжать руки. Эта глупость была бы сравнима с широко открытыми навстречу песчаной буре глазами. Мне просто не позволял сделать это инстинкт самосохранения. Поэтому я помотал головой, отвечая на вопрос о фамилии.

– Чё? – возмутился Ману. – Показывай, сказал! Или хочешь, чтобы заставили? – он кивком головы показал на мальчишку с палкой позади себя.

– Фу, как меня бесят эти выродки, – скривился тот, которого называли Рике. – Не понимают никаких слов.

– Ага, сами нарываются! – подхватил хитрый, не отрывая глаз от вожака. – Вломить ему надо, сразу всё поймет!

Не дожидаясь от меня какого-то членораздельного ответа, Ману пнул меня по рукам ногой. Я ахнул от резкой боли и, чтобы не повалиться на землю, опёрся одной рукой о стену, а потом как можно быстрее снова прислонил ладонь к лицу. Ребята захохотали, запрыгали и стали пародировать мои всхлипы.

– Нормальный у него нос, видели?

– Да стрёмный он, точно!

– Замолчи, Рике!

– Бородавка размером с весь Мадрид!

– Не видно было, Ману, давай ещё раз!

Ману посмотрел на меня, дрожащего и отчаянно закрывающего лицо, будто я смертельно его обидел. Как же я хотел, чтобы Авель сейчас был рядом!

Тут Ману схватился за воротник моей уже потрёпанной рубашонки и поднял меня на ноги, протащив спиной по стене. Я замычал от боли в теле и растерянности, но не сдался и рук не опустил. Мальчишек это не устроило. Они все горели азартом.

– Слышьте, а чё глаза у него такого цвета? – смутился Рике, подойдя ближе. – Блин, как у рыбы зенки!

Я бросил на Рике умоляющий взгляд, но он не отреагировал.

– Пацан, да покажи харю, а то хуже будет! – хитрый подпрыгивал от любопытства.

Мне пришлось отрицательно помотать головой.

– Да чё упрямый такой?!

Сквозь руки я смог выговорить только одно очень неудачное слово.

– Пахнет.

Мальчишки резко затихли и стали удивлённо переглядываться. Удивление с их лиц плавно сходило, и я догадался, что они сдерживают смех.

– А? – переспросил Ману, высоко подняв брови.

Я повторил своё слово, но это не помогло. В ту же секунду он рванул меня за воротник, специально выставив ногу так, чтобы я кубарем полетел на землю. Под гулкий смех я грохнулся на плечо, сильно ушибив локоть, рефлекторно убрал с лица ладони, чтобы сжать ноющее плечо, и весь скорчился. Они набросились на меня, не дав мне подняться. Когда меня колотили, я уже ничего не слышал. Их ноги и руки попадали мне по спине, животу, обрушивались мне на голову. Теперь им было всё равно, что на моем носу не было бородавок, и что мою маму звали не Агатой. В какой-то момент, когда от онемения всего тела я перестал чувствовать пинки и удары, всё прекратилось. Мальчишки просто убежали, как и прежде задорно смеясь, а я остался один, хнычущий и дрожащий, как от холода.

Не знаю, сколько времени прошло, пока я лежал без единого движения, сжавшись в клубок. Краем глаза я увидел, как знакомо покраснел небосвод. Разбегались последние облачка, вокруг стало смеркаться. Я десятки и сотни раз наслаждался этим видом, сидя у окна, однако сейчас эта картина приводила меня в ужас. Приближалась темнота, а у меня всё еще не было ни ночлега, ни пищи, ни воды. Лишь это сподвигло меня кое-как подняться, опираясь на стену и охая.

Мне больше не хотелось искать чьего-то внимания. Я надеялся, что больше никто не появится, будь то ребёнок или взрослый. Не хотелось бежать, заливаться слезами в истерике или кричать, на это попросту не осталось никаких сил. Всё, на что я был способен – это опрокинуть на землю длинную доску и подвинуть ободранную подушку от дивана. Съёжившись на этом хламе, я тихо плакал, пока меня не усыпили собственные жалкие всхлипы.

Утром пришёл свет. Сквозь мутную плёнку своего сна я увидел тёплые солнечные лучи, они играли на моём лице, согревая кожу. Солнце поднялось совсем высоко, а Берта всё не появлялась в комнате. Я разрешил себе ещё ненадолго остаться в этой неге, где меня никто не тревожил, сладко потянулся и перевернулся на другой бок, чтобы яркий свет из окошка не слепил глаза так сильно. Мой живот уже урчал, недовольный пропуском завтрака.

Как же Берта позволила мне остаться в кровати до самого обеда? Наверное, это от того, что я заболел. Точно, не зря ведь всё моё тело ноет и болит? Должно быть, я подхватил какую-нибудь простуду, потому что вчера слишком много времени провёл в воде. Да, а после воды я много бегал и из-за этого простыл. Что ж, теперь мне точно не позволят купаться со всеми. Да и вряд ли кто-то из ребят осмелится попроситься на пляж, Берта ведь…

Меня пробило холодным потом. Воспоминания вернулись, будто Авель опять надел на мою голову кастрюлю и как следует ударил по ней ложкой. В тот же миг я закашлялся от приставучего запаха сырости, а мой сон насовсем пропал. Я вскочил со своего лежбища и ударился об нависавшую надо мной фанеру головой.

На ногах и руках чернели синяки, но непривычной картиной для меня они не были. В приюте я много падал и часто разбивал колени о камни, убегая от Авеля, любящего выбивать из равновесия сильными толчками.

Снова заурчал живот, да так громко, что казалось, будто внутри меня был заперт дикий воющий волк. Я невольно вообразил себе один из ароматных завтраков, которые бывали дома. От этого я чуть не поперхнулся слюной и потряс головой из стороны в сторону, чтобы отвлечься от представлений еды.

Мой нос уже не так страшно зудел, но всё равно оставался очень чувствительным. Вскоре оказалось, что запах съестного был не только в моём воображении. Я стал принюхиваться, чтобы выделить этот аромат на фоне мусорной вони, и узнал запахи выпечки, лука, рыбы и цитрусов. Такое сомнительное сочетание мне было знакомо, и я хорошо знал, что оно означало: где-то поблизости должен быть рынок.

Я выглянул из-за стены, откуда время от времени доносились злые голоса, и, выждав момент, прошмыгнул сквозь переулок. Везде я встречал новые места, совершенно незнакомые мне дома и дворы, едва отличающиеся друг от друга, но чётко знал, куда идти. Мне помогал нюх. Запах вёл меня вперёд, и хоть иногда приходилось петлять, чтобы выйти из тупиков, с курса я не сбивался. Я даже стал волноваться, что не смогу вернуться к месту своего ночлега, но потом решил, что это не так уж и важно. Пока я перебежками продвигался дальше, запах усиливался, и, наконец, передо мной вырос рынок.