Но Геловани почему-то молчал. То ли собирался для начала устроить мне взбучку за самоуправство, то ли переваривал информацию, которую я вывалил на него разом, будто бы из кузова самосвала «БелАЗ». А может, уже прокручивал в голове схему дальнейших действий. Я бы скорее поставил на третье — слишком уж быстро сосредоточенная задумчивость на лице его сиятельства сменилась решительностью. Мне уже случалось видеть эту упрямую складку между темных начальственных бровей, и обычно она означала, что врагов отечества и его величества императора ждут крупные неприятности.

— Кто еще знает? — спросил Геловани. — Кому ты говорил? Его величеству? Цесаревичу?..

— Из них — никому. По чину не положено. — Я пожал плечами. — Знает Горчаков. Кстати, он обещал оказать всяческое содействие.

— Да уж, оно нам точно не повредит. — Геловани нервно отодвинул чашку, которую он осушил за каких-то пару минут. — Однако, как я понимаю, у тебя… у нас нет никаких доказательств? Кроме признания ее сиятельства графини.

— Увы, — вздохнул я. — Будь у меня чуть больше времени их собрать — непременно бы потрудился… Впрочем, разве нам не достаточно того, что есть? Вольский всякий раз оказывался везде, где случалось что-то странное. И для того, чтобы все это провернуть, обычных человеческих сил явно недостаточно… Полагаю, настоящего Петра Николаевича уже давно нет в живых, и его место занял тот, кому хватило и умения, и наглости устроиться прямо под носом у Ордена Святого Георгия и тайного сыска. И все-таки кое-где он прокололся. — Я чуть подался вперед и заговорил тише. — Показал мне чуть больше, чем следовало. Подпустил слишком близко, но наверняка уже догадался, что я не собираюсь ему прислуживать. А значит, мы или арестуем его или сегодня ночью, или…

— Довольно. Ты прав… Прав, капитан. — Геловани поднял голову и вдруг посмотрел мне прямо в глаза. — Только не во всем.

Я все таки успел сообразить что ошибся. Снова. Не в первый, но, возможно, теперь уже в последний раз. Что очевидное решение не всегда оказывается верным и уж точно не всегда лежит на поверхности. Что совпадения, намеки, знаки судьбы и казалось бы даже неоспоримые факты можно истолковать неверно. Что истина где-то рядом, но совершенно не обязательно именно там, где ее так хочется откопать.

Что избитые клише работают только во второсортных детективных романах, а в жизни безобидный и смешной старикашка, который неизменно оказывается в нужном месте и в нужное время непременно окажется… просто старикашкой, а настоящий враг все это время будет еще ближе, искусно скрываясь под невесть когда позаимствованной чужой личиной. Что древний хитрец и интриган, потративший свою почти-вечность на оттачивания искусства обмана, рано или поздно переиграет даже многоопытного ровесника, особенно если тот еще в незапамятные времена выбрал участь простого вояки, этакого вечного сержанта.

Что я просто болван, возомнивший себя Шерлоком Холмсом.

Я успел сообразить — но сделать ничего не успел. Глаза напротив полыхнули алыми огоньками, и меня будто ударило в грудь молотом. И не обычным, который можно отыскать в любой сельской кузнице, а гидравлическим, предназначенным для заколачивания в землю стальных свай.

Ребра хрустнули, и меня подбросило в воздух вместе с креслом. Я будто в замедленной съемке наблюдал, как со стола Геловани поднимается ворох бумаг. Телефонный аппарат скользнул по дереву и остановился только у самого края. Одна из чашек разлетелась вдребезги, а вторая устремилась следом за мной, выплескивая горячий кофе прямо на брюки.

Боли от ожога я, впрочем, так и не почувствовал. От удара об стену кабинета из легких вышел разом весь воздух, а кресло — добротная мебель родом еще из прошлого века — развалилась на части. В глазах потемнело, а во рту тут же появился знакомый привкус железа: что-то внутри сломалось и с каждой попыткой пошевелиться похрустывало. Обычный человек едва ли пережил бы подобное, но я каким-то чудом даже не отключился и теперь отчаянно старался оторваться, отлипнуть от стены.

Бесполезно. Со стороны мои жалкие потуги наверняка напоминали что-то вроде попытки выжать сломанными в трех местах руками штангу в полтонны весом. Эфир искрился от избытка энергии, упрямство сгибало само пространство, как стальной гриф, но чужая мощь все-таки давила сильнее.

Мне удалось только кое-как выставить вперед ладонь и сложить пальцы в знак отрицания зла, которым еще в древности славяне пытались защититься от сглаза или всякой нечистой силы. Расчет оказался верным — давление на грудь ослабло. Но лишь для того, чтобы через мгновение снова навалиться на полураздавленные ребра свинцовой тяжестью.

Геловани… тот, кто только что им был, вдруг оказался чуть ли не вдвое ближе. Не перелез через стол, не прыгнул, а будто перетек вперед, размазавшись в полумраке проворной черной тенью, в которой почти не осталось ничего человеческого. Видимо, на таком расстоянии ему оказалось проще навести на меня фокус, всю мощь своего Таланта. Я еще пытался бороться, но противостоять существу, под завязку накаченному взятой взаймы у хаоса энергией, все-таки не мог.

Сам — не мог. И на помощь пришел зверь. Рванулся откуда-то изнутри, ломая ставшими слишком тонкими и хрупкими прутья решетки сознания. Первозданная ярость плохо годилась для магической дуэли, ее уделом всегда была схватка лицом к лицу, и хищник тут же принялся перекраивать мое изломанное тело для знакомой работы.

Из груди вместо крика вырвался хриплый вой, и кости носа с хрустом принялись вытягиваться вперед вместе с челюстью, выстраивая из человеческой плоти звериную морду. Рукава пиджака полопались, выпуская густую темную шерсть, а из пальцев полезли острые когти.

— Ну уж нет, дружочек. Со мной это не пройдет.

Колдун вытянул руку вперед и скрючил пальцы, будто пытаясь ухватить что-то невидимое. Не знаю, как именно, но его фокус сработал: я вдруг лишился чуть ли не половины того, что считал собой. Даже не частью тела, вроде руки и ноги, а неизмеримо большим, второй сущностью. Пусть не всегда послушной и удобной, однако сросшейся с человеческой ипостасью так крепко, что уничтожить эту связь полностью могла разве что смерть.

Зверь даже сейчас отчаянно упирался, никак не желая уходить. Держался до последнего, вгрызаясь в бытие изо всех своих диких сил… и все-таки проиграл, как и я сам. Хрящи вдавило обратно в череп, когти втянулись, а раздавшаяся было вширь грудная клетка под повисшей лоскутами рубахой снова сжалась в человеческую. Слабую, хрупкую и уязвимую.

И я рухнул на пол, искалеченный и выжатый до капли. Не осталось и крупицы сил, даже самой крохотной. Я на одном лишь упрямстве перевернулся на бок и попытался достать из-под пиджака «браунинг», но так и не смог. Ладонь замерла на половине пути, лишь коснувшись кончиками пальцев ребристой рукояти — и застыла онемевшим и бесполезно-мертвым куском мяса и костей.

Наверное, я должен был испугаться. Почувствовать тот самый ужас, который приходит к каждому человеку за мгновение до того, как его тело и то, что принято называть душой, расстаются окончательно. Но вместо этого в голове, как испуганная птица, металась одна-единственная мысль:

Какой же я идиот.

Подготовка и обычные меры предосторожности вряд ли помогли бы мне одолеть колдуна в поединке — он все-таки был куда сильнее. Но заранее сплетенная защита способна оттянуть финал, подарить несколько мгновений, которых хватит на побег… или на последний удар. В конце концов, окоченевшая рука еще способна держать оружие, а челюсти — сжиматься, даже когда сердце уже перестало биться и нести кислород в умирающий разум.

И даже сейчас я почти справился. Мой последний бой стал серьезным испытанием и для противника: колдуну пришлось выложиться так, что у него не осталось сил удерживать чужую личину. Знакомые черты менялись. Плавились, как воск, шли уродливыми неровными слоями, отпадали, и из-под них проступала истинная сущность. Костлявая, полумертвая, разменявшая уже не одну сотню лет. Протухшая насквозь и где-то глубоко внутри уже навсегда сломленная, хоть и насосавшаяся темной и густой мощи хаоса, как раздутый от жадности и крови комар.