Центральной темой экспозиции и дискуссий вокруг нее стала тема личной ответственности солдат и офицеров за совершенные злодеяния. Уходя от крайних позиций («все солдаты — преступники» или «наши солдаты только выполняли свой долг»), авторы проекта убедительно противопоставили преступлениям кровавых палачей попытки немногих, безвестных прежде, военнослужащих вермахта, сохранивших человечность и оказывавших — вопреки строжайшим запретам и с риском для жизни — помощь жертвам нацистской оккупации: евреям, советским военнопленным. Офицер Эрвин Ледер, служивший врачом в лагере военнопленных в белорусском городе Слуцке, спас жизни сотен военнослужащих Красной армии, в том числе пленного офицера-еврея Рафаила Габовича[977]. Призванный из запаса фельдфебель Антон Шмид, использовав положение начальника склада военного имущества, опираясь на поддержку участников польского Сопротивления, освободил из еврейского гетто в Вильнюсе около трех сотен мужчин и женщин. Шмид был арестован, отказался направить прошение о помиловании и был расстрелян по приговору военного трибунала[978].
Для новой выставки были характерны не столько демонстрация множества фотоснимков, сколько возможности, которые получают посетители для изучения документов. «В выставочных залах царит тишина, — писала «Süddeutsche Zeitung». — Гораздо тише, чем прежде»[979]. Если выставка в ее прежнем варианте была, по словам депутата бундестага, ветерана Второй мировой войны Герхарда Цверенца, в известном смысле, провокацией, открытым вызовом общественному мнению, то новая экспозиция стала «школой для широких слоев населения»[980].
Новая версия выставки, ее обретения и утраты, отразившие реальные противоречия общественного сознания ФРГ, вызвали в прессе не только одобрение. Раздавались голоса несогласия с ее концепцией, носившей в себе определенные признаки политического и научного компромисса. «Некоторые из присутствующих историков, — по словам «Süddeutsche Zeitung», — сожалели о том, что выставка утратила остроту»[981]. В печати раздавались упреки в том, что в выставочных залах явно недостает «сильнейшего выразительного средства» — документальных фотографий[982]. Высказывались сожаления по поводу исчезновения раздела о пути 6-й армии к Сталинграду. Наиболее последовательным критиком экспозиции выступил Ханнес Геер, многие упреки которого, безусловно, были справедливы. Но все же трудно согласиться с его радикальными выводами об «обезвреженной выставке», «безоговорочной капитуляции» ее организаторов и даже об «исчезновении преступников»[983].
Выставка в ее второй версии действовала с ноября 2001 по март 2004 г. и была показана в 11 немецких городах. Обновленную экспозицию посетили более 400 тысяч человек. В конце января 2004 г. материалы выставки вернулись в Гамбург — к месту, где начинался ее путь. День 29 марта стал последним в ее истории. Руководители проекта приняли решение о том, что экспозиция выполнила свою задачу. Ян Филипп Реетсма сказал, выступая в этот день: «Неопровержим вывод о том, что без первой выставки тема преступлений вермахта не могла бы оказаться в центре общественного внимания и что без второй выставки это внимание не удалось бы удержать на прежнем уровне… Результатом стало то, что решительно изменился сам подход к теме преступлений вермахта и стал невозможным возврат к прежним стереотипам»[984]. Отмечая различия в восприятии первой и второй версий выставки, Ганс-Ульрих Тамер задал резонный вопрос: «Объясняются ли эти перемены только изменением способа презентации при полном сохранении ее концепции или же феноменальным воздействием первой выставки на ситуацию в сфере культуры памяти?»[985]. Очевидно, что решающее значение приобрело именно второе обстоятельство.
Вдумчивые наблюдатели констатировали пороговое значение эволюции восприятия первого и второго вариантов выставки. По мнению Михаэля Йейсмана, выставка стала «хронометром, отмеряющим время в двух часовых поясах»: сначала «в такт уходящего времени старой Федеративной Республики», а затем в ту пору, когда «начали намечаться контуры нового самосознания»[986].
«Дискуссия о выставке и ее тематике, — уверен Клаус Науман, — обозначила четкую историко-политическую грань в процессе перехода от “старой” к “новой” Федеративной Республике»[987].
Дебаты о «войне на Востоке», оказавшись на перекрестке противотоков общественного мнения, в эпицентре напряженных поисков новой национальной идентичности, уже стали фактом германской историографии и германского исторического сознания. «Устроителям выставки удалось то, — констатировал Ульрих Герберт, — чего не сумели добиться мы, профессиональные историки, а именно: развернуть широкие дебаты о германской войне на Востоке»[988]. Организаторы выставки смогли, отметил Норберт Фрай, «сдвинуть с места процесс рефлексии, касающейся легенды о чистом вермахте», что «вплоть до настоящего времени не удавалось сделать научным исследованиям». Для этого потребовались «известные формы драматизации, если хотите, и некоторого огрубления материала». Как и прежде, подчеркнул ученый, «импульсы для широких публичных дискуссий, как правило, исходили не от исторической науки»[989].
Выставка явилась неотъемлемой частью современной духовной жизни Федеративной Республики Германия. Предлагаемый образ «войны на Востоке», оказавшись в эпицентре напряженных поисков новой национальной идентичности, стал фактом германской историографии и германского исторического сознания.
Под прямым воздействием дебатов о выставке в течение последнего десятилетия в ФРГ заметно интенсифицировались научные исследования по проблематике преступлений вермахта на оккупированных территориях СССР. Выставка стала, по оценке Яна Филиппа Реемтсмы, «индикатором того, чем должна и может стать история современности в конце XX и в начале XXI века»[990].
* * *
Научный сотрудник Института современной истории в Мюнхене профессор Кристиан Хартман принадлежал к числу убежденных оппонентов выставки, не разделяя, впрочем, крайних оценок некоторых своих коллег. Признавая принципиальную важность поднятой в прессе «волны дискуссий и конференций, трактатов и писем читателей, репортажей и воспоминаний», он считал, что экспозиция отличается излишней плакатной публицистичностью. Историк, безусловно, разделял ту точку зрения, что вермахт действовал «под знаком античеловеческой идеологии и последовательного отказа от правовых норм», но он задавал непростой вопрос: если говорить о вермахте как о преступной организации, то «в какой степени этот вывод относится к миллионам военнослужащих вермахта» или же он применим лишь «к узкому кругу генералов и штабных офицеров»? Хартман выступал против «легкомысленных и чересчур обобщенных» суждений и требовал «дифференцированного подхода» к злодеяниям немецкой армии на оккупированных территориях СССР[991].
Плодом нелегких размышлений автора и его тщательных архивных изысканий явился изданный в 2009 г. фундаментальный труд «Вермахт на войне на Востоке. Фронт и тыл в 1941–1942 гг.»[992]. Стремясь преодолеть «дефицит широких эмпирических исследований» о роли вермахта в военных преступлениях[993], Хартман проследил путь пяти германских дивизий в составе группы армий «Центр»: от Белостока, Бреста, Львова и Киева вплоть до центрального участка советско-германского фронта, до линии Орел — Курск. Это были соединения, существенно различавшиеся по технической оснащенности, выучке личного состава, поставленным боевым задачам, наличию резервных частей и т. д. В их числе — элитная 4-я танковая дивизия, две пехотных дивизии — 45-я (привилегированная) и 296-я (недостаточно вооруженная), а также 221-я охранная дивизия, сформированная преимущественно из бывших полицейских, и равное по численности дивизии 580-е тыловое соединение, которому были подчинены комендатуры прифронтовой полосы. Общая численность этих пяти формирований — около 60 тысяч солдат и офицеров.
