Монография американского политолога и ее широкое обсуждение оказались на перекрестке общественных воззрений, в центре напряженных поисков новой национальной идентичности, стали фактом германской историографии и германского исторического сознания. Немцы вновь оказались лицом к лицу с абсолютно нежелательным и как будто давно решенным вопросом — вопросом о «коллективной вине» и «коллективной ответственности» за чудовищные деяния гитлеровцев.
Консервативные идеологи, будучи не в силах опровергнуть новые факты об истреблении еврейского населения, провозгласили, что от труда Голдхагена исходит опасность широкого распространения в ФРГ настроений «скепсиса и страха», «самообвинений и самоуничижения». Выражались опасения, что недозированное, «безудержное приращение знаний о нацистском прошлом» приведет к нежелательному результату и помешает образу «нормализованного прошлого»: «Информация о Холокосте станет единственным источником, из которого будут черпаться знания о нас и о нашем столетии»[868]. «Казалось, Германия избавилась от судьбы Сизифа, — сокрушалась «Die Welt», — но Голдхаген стремится к тому, чтобы вновь обречь немцев на проклятие»[869].
С резкой критикой в адрес Голдхагена выступили сторонники принципиально иных воззрений — авторитетные немецкие историки, внесшие немалый вклад в изучение проблематики нацистской диктатуры: Ганс Моммзен, Юрген Кокка, Эберхард Йеккель, Норберт Фрай. Они упрекали американского политолога в присущем его публикации определенном налете сенсационности, неполном использовании источников, упрощениях и скороспелости некоторых выводов, недостаточном уважении к трудам предшественников. Замечания, безусловно, были справедливыми. Но маститые исследователи, как мне представляется, не всегда учитывали то обстоятельство, что основная линия монографии, несмотря на ее очевидные слабости и несовершенства, совпадала с определенными ориентирами современного общественного сознания значительной части граждан ФРГ. Вольфганг Бенц видит в этом тревожный симптом: наметился, по его наблюдениям, «разрыв между состоянием науки и общества»[870].
Создается впечатление, что некоторые немецкие публицисты восприняли существо «контроверзы Голдхагена» более точно, чем часть историков-профессионалов. Сотрудник еженедельника «Die Zeit» Фолькер Ульрих был прав, когда он предположил (в самом начале дискуссии): «Мы сможем судить об уровне исторического сознания Федеративной Республики по тому, как будет воспринята у нас эта книга — пугающая и сбивающая с толку». «Эта провоцирующая штудия, — отмечал Ульрих, — может изменить наш взгляд на нацистский период»[871]. По мнению Роберта Лейхта, в ходе всех прежних дискуссий о нацистской диктатуре речь шла не столько о конкретных результатах научных исследований, но «преимущественно о перспективе, с которой рассматривались исторические события». Объединение Германии, полагает журналист, «сняло германский вопрос, но не сняло вопросы, обращенные к немцам». С Лейхтом можно согласиться: спорная книга Голдхагена имеет отношение прежде всего к общественной морали: суждения автора «могут быть односторонними, порой даже несправедливыми, но — вопреки этому — бить в точку, сбивать с толку, затрагивать за живое»[872].
Обращаясь к публикациям представителей исторического научного цеха, можно отметить, что самая взвешенная оценка книги гарвардского политолога принадлежит Гансу-Ульриху Велеру. Новизна обсуждаемой монографии состоит в том, убежден Велер, что она затрагивает темы, которых не касались историки, а именно мотивацию и менталитет тех «нормальных немцев», которые обслуживали гитлеровскую индустрию смерти. Труд Голдхагена «разламывает панцирь анонимности, повествует о криминальных деяниях индивидов», дает «наглядное представление о сотнях тысяч первичных преступлений». Книга американского ученого — это «скальпель, который вновь обнажает очаг боли», и поэтому ее восприятие «подспудно приобрело политическое измерение»[873].
Неприятие выводов книги определенными кругами общественности ФРГ, утверждает Велер, происходит не из-за ее научных недостатков, но является результатом «скрытого действия механизмов отторжения, которые должны — наконец-то! — отдалить нас от ужасов прошлого». Участники дискуссии, как правило, закрывали глаза на то, что геноцид по отношению к еврейскому населению был только составной частью чудовищного комплекса преступлений, человеконенавистнической системы Третьего рейха. Велер, к сожалению, был едва ли не единственным участником дискуссии, кто опираясь на неопровержимые факты, напомнил о том, что «добровольные подручные» Гитлера «убивали не только евреев, но и миллионы объявленных “недочеловеками” славян». «Если бы генеральный план “Ост”, — отметил Велер, — осуществился на территории вплоть до Урала», то нацистские идеологи «хладнокровно калькулировали бы “потерю” больше чем 30 миллионов славян»[874].
Юрген Хабермас отметил, что «контроверза Голдхагена» является индикатором противостояния двух тенденций: с одной стороны, курса на «критический пересмотр устоявшихся воззрений» («что и вызывает озабоченность иных консерваторов»), а с другой стороны — «существующей в объединенной Германии новой разновидности национального духа, для которой “процесс обучения”, пройденный в прежние годы, представляется чрезмерным»[875]. Нельзя, подчеркивает Хабермас, отдавать в руки «новых правых» первостепенную для германского общества проблему «этнической самоидентификации». Основой альтернативы установкам «новых правых», основой современной фазы «преодоления прошлого» может стать только продуктивная антитоталитарная концепция немецкого национального самосознания.
Михаэль Шнайдер считал, что в ходе обсуждения книги американского политолога четко проявилось стремление значительной части общественности ФРГ сохранить историко-политический консенсус, который основан на извлечении уроков из нацистского прошлого, на обязанности осуществлять толерантную и мирную внутреннюю и внешнюю политику». Дебаты о книге Голдхагена, резюмирует ученый, стали «эквивалентом несостоявшейся дискуссии о политическом самоопределении воссоединенной Германии», они «помогают понять, насколько заблуждаются все те, кто, воодушевляясь состоявшимся объединением Германии, полагают, что страна может выйти из тени прошлого»[876].
* * *
В январе 1995 г., в дни, когда отмечалась пятидесятая годовщина освобождения Освенцима войсками Красной армии, берлинское издательство аег «Aufbau» объявило о выпуске дневников 1933–1945 гг., принадлежавших ученому-филологу Виктору Клемпереру (1881–1960)[877]. Двухтомник большого формата (около 1600 страниц) разошелся мгновенно, стал общественной и литературной сенсацией. Общий тираж издания составил весьма внушительную для Германии цифру: больше 100 тысяч экземпляров. Опубликована сокращенная версия дневника, прошли чтения по радио и в театрах, снят многосерийный документальный телефильм. Посмертно Клемпереру присуждена премия имени Софи и Ганса Шолль.
Ежедневные записи велись профессором Клемперером, отстраненным от преподавания в Высшей технической школе Дрездена, униженного и лишенного имущества за свое еврейское происхождение. Это репортаж из преддверия ада Холокоста, рассказ о том, как вокруг автора и его близких сужалось кольцо смерти.
Автор дневников не был депортирован и отравлен газом. Он спасся благодаря усилиям его «арийской» жены Евы Клемперер, она же сумела сохранить дневниковые и научные тексты мужа. Если бы рукописи попали в руки гестапо, то супругов ждала неминуемая смерть: «Еще месяц-другой и нас или кого-либо подобного нам окончательно уничтожат… Мы продолжаем сидеть здесь в нужде и бесчестье; мы некоторым образом погребены заживо, закопаны в землю уже по шею и со дня на день ожидаем последнего взмаха лопат»[878] — записи такого рода встречаются едва ли не каждый месяц.
