30 января 1943 г., выступая в день десятой годовщины прихода нацистов к власти, Геринг говорил уже о «мертвых героях Сталинграда», жертвах Нибелунгов и битве при Фермопилах. Высокопарные тирады в устах Геринга, еще несколько недель назад обещавшего окруженной армии «спасение по воздуху», произвели самое тягостное впечатление на слушавших его по радио солдат. 3 февраля, проводя по поручению Геббельса очередной инструктаж редакторов газет, Дитрих (статс-секретарь в Министерстве пропаганды, обергруппенфюрер СС) потребовал от подчиненных трансформировать национальную катастрофу в «самую героическую песнь германской истории». В речи Геббельса 18 января память о павших солдатах послужила лишь поводом для патетических призывов к «тотальной войне»[806].

Тема Сталинграда, констатирует Ветте, была уже «пропагандистски отработана». Появляется новый мотив фашистской пропаганды (столь существенный для последующих лет): после Сталинграда Германия «защищает Европу и европейскую культуру». Нацистская пресса и радио утверждали, что все военнослужащие 6-й армии погибли, сражаясь «до последнего патрона». Скрывались данные о пленении Паулюса и других генералов. Как сообщает Ветте, был издан строжайший приказ не доставлять семьям в немецком тылу письма из советского плена, изредка прорывавшиеся через Международный Красный Крест. По недосмотру цензуры письмо военнопленного генерал-полковника Хайтца было вручено его родным, но им категорически запретили упоминать об этом, а об окруженных в сталинградском котле сказали: «Они должны быть мертвыми. Таково указание сверху»[807].

Значительный интерес вызывает статья Хайнца Бобераха, основанная на секретных донесениях СД о настроениях в немецком тылу. В конце августа 1942 г., докладывала агентура, бои за Сталинград находились в фокусе внимания большинства немцев, рассматривавших ожидаемое скорое падение города в качестве «решающего поворота» в войне. Но общая оптимистическая картина была заметно подпорчена тем обстоятельством, что определенная часть населения трактовала «поворот» как «прекращение похода на Восток», а некоторые полагали, что силы русских «все еще не ослаблены». Согласно данным, поступившим в начале ноября, «название города» уже действовало «подобно кошмару». Из обзора от 26 ноября явствовало, что нацистской пропаганде не удалось скрыть факт окружения 6-й армии. Если настроение немцев оценивалось в начале января 1943 г. как «удовлетворительное», то чрезвычайно быстро наступила очередь иных формулировок: «скептически-выжидательное состояние», «весь народ в высшей степени взбудоражен», «глубокое потрясение», «четко выраженное уныние», «пораженческие настроения», «усталость от войны, нарастающая от недели к неделе». Отмечалось нараставшее недоверие к официальным источникам информации, обвиняемым в «губительном обмане». Немцы, с тревогой докладывали осведомители, вновь ежевечерне слушают иностранное радио, прежде всего московскую станцию, которая передает на немецком языке списки солдат и офицеров, взятых в плен под Сталинградом[808].

Уцелевшие офицеры и солдаты 6-й армии стали ядром антифашистских групп в советском плену. Генерал-майор Отто Корфес говорил позднее: «Движение “Свободная Германия” возникло из кошмаров Сталинграда»[809]. В современной немецкой историографии на смену предвзятому отношению к «Свободной Германии» приходит объективный подход к тем людям, для которых, считает Александр Фишер, «Сталинград стал символом предостережения». Немцы начали понимать, что «все происходившее на берегах Волги предвещало политическую и моральную катастрофу нацистского режима»[810].

В 90-е гг. прошлого века немецкие исследователи новой генерации настойчиво задавали новые (или вспоминали, казалось бы, прочно забытые старые) вопросы, и прежде всего: кто несет ответственность за гибель немецких войск в замкнутом мертвом пространстве сталинградского котла? Германская историография Сталинградской битвы, отмечает Альф Людтке, отходит от односторонней ориентации на анализ действий «собственной стороны», от трактовки 6-й армии «исключительно в качестве жертвы», с которой «снималась вина за участие в преступлениях». Немецкие ученые сделали первые шаги к постижению «действий и страданий советских солдат и гражданского населения»[811]. Признать свою вину нелегко. Поэтому, указывает Иринг Фечер, многие немцы стремились и стремятся «оправдать себя тем, что они воевали против тоталитарного Советского Союза». Ученый напоминает: «Тот, кто выдвигает подобные аргументы, забывает, что без борьбы Красной Армии не был бы сокрушен вермахт… Русские солдаты сражались во имя защиты своей родины от разбойничьего нападения, а не во имя сохранения тоталитарного режима»[812].

В 1990-е гг. немецкому читателю стали доступны принципиально новые источники по истории Сталинградского сражения. Речь идет о комплексе уникальных эпистолярных документов — подлинных письмах полевой почты 6-й армии. Их авторы почти все погибли, а письма, не дошедшие до адресатов, были захвачены красноармейцами в качестве трофейных документов. Перед исследователем предстает «субъективная реальность» сталинградского окружения — предсмертные мысли и чувства людей, попавших в колеса гитлеровской военной машины и выступавших в двойной роли — преступника и жертвы.

В 1943 г. в фонды Сталинградского государственного музея обороны (ныне Государственный музей-панорама «Сталинградская битва») поступили большие коллекции немецких документов, захваченных при ликвидации окруженной группировки противника, в том числе несколько мешков с письмами полевой почты. До 1953 г. они хранились (в неразобранном виде) в запасниках музея, но затем Do следовало категорическое распоряжение областного управления МГБ: «уничтожить вражеские документы». Мешки с письмами были сожжены в котельной, но рядовым сотрудницам музея, хорошо понимавшим ценность этих «единиц хранения», удалось спасти от уничтожения часть писем. Постепенно была начата работа по переводу писем на русский язык и их первичной обработке.

Первая научная публикация эпистолярных документов была осуществлена в июне 1991 г. в сборнике материалов, подготовленном учеными Волгограда, Берлина, Мангейма и приуроченном к открытию в Берлине (район Кройцберг) экспозиции «Сталинград — письма из котла»[813]. В новой политической обстановке, когда в Германии шел активный процесс эрозии «образа врага», интерес общественности к выставке был столь велик, что ее запланированный срок в Кройцберге продлили, а в марте — июне 1993 г. экспозицию развернули сначала в Майнце, а затем в берлинском районе Шпандау. Выставка стала событием, о котором подробно сообщали общегерманские и локальные средства массовой информации, чему в немалой степени способствовало то, что некоторые посетители обнаружили среди экспонируемых документов послания пропавших без вести родственников, прочли их предсмертные письма. Йенс Эберт, который был одним из организаторов экспозиции, воспроизвел и прокомментировал (на страницах указанного сборника, а годом позднее в книге «Сталинград — немецкая легенда»[814]) 25 текстов из коллекции Волгоградского музея.

Роземари Пападопулос-Киллиус сопоставила содержание 192 писем, относящихся к последним неделям окружения. В письмах, датированных первой половиной января 1943 г., главным становится мотив предчувствия смерти: «Мы никогда уже не покинем Россию»; «Каждый из нас здесь и погибнет»… «Читая потрясающие человеческие документы из преисподней Сталинграда, — указывает исследовательница, — мы не можем упускать из виду причинно-следственной связи. Речь идет о разочарованиях людей, которые несли другим смерть»[815]. В письмах нет признаков прямой оппозиции режиму, они, по оценке Урсулы Хейенкамп, «не свидетельствуют ни о чувстве вины, ни о начальной фазе самообвинения»[816]. И все же «битва под Сталинградом, — считает Герд Юбершер, — стала символом не только сокрушительного поражения Германии на Восточном фронте, но и слепого послушания Гитлеру»[817].