— Пойдешь следом — убью ее.

Снова искра. “Пойдешь” — это слово пахло садом, цветами, долгими прогулками, и никогда не людными улицами. Было и нечто из прошлой жизни, из старых воспоминаний, но оно меркло по сравнению с теми образами, что возникали в голове Любы сейчас. Звук за звуком, память о языке, который она никогда не знала, медленно возвращалась к ней, пока она следовала, пытаясь не споткнуться, за своим похитителем. Чувства возвращались к ней, теперь она стала стыдливо прикрывать грудь, будто бы ставшую больше, промежность. Лишь иногда она тихо всхлипывала от страха, пока они исчезали в ночной темноте, подальше от бойни, подальше от родичей изгнанника.

Над горизонтом запылал голубой диск, но это не было солнце. Медленно, бросая на раскинувшиеся внизу, под холмом, поля длинные тени, вдалеке поднималась другая планета. И когда Люба, астрофизик, ученый, увидела, что между двумя планетами натянута гигантская цепь, она вспомнила последнее ругательство на языке, принадлежавшем другому миру:

— Бляха-муха…

Глава 2: Жадность

С первым, судорожным вздохом, какой делают новорожденные, молодое, почти юношеское тело попыталось закричать. Вместо жгучего холода дальнего востока, теперь его окружали промозглость каменного зала, запах плесени и липнущая к коже амниотическая жидкость.

Для того, чтобы вздохнуть, Жене пришлось постараться. Саркофаг раскрылся сам, тяжелая крышка съехала в сторону, но вот удерживающая его плацента никуда не девалась. Воздуха в легких не было, паника быстро охватила юношу, и он стал ногтями, зубами прорываться сквозь полупрозрачную преграду из плоти, буквально прорывая себе путь в этот мир.

Наконец, свобода. Шумное дыхание, учащенное биение сердца. Камера смыкалась вокруг него, подобно теплой ванне, если не смотреть на то, что заполнена она была совсем не водой. Тусклый свет люминисцентных водорослей, свисающих с потолка, бил по глазам не хуже света в больничной палате — глаза, как-никак, были новые, абсолютно девственные. Наконец, когда зрачки немного привыкли к свету, начали сужаться, Женя попытался подняться, и тут же его повалила обратно резкая боль в животе.

— М-м-ах! — простонал он, пытаясь сказать хоть что-то и понимая, что не помнит ни единого слова.

Взгляд юноши устремился вниз, и он с ужасом обнаружил, как к его животу тянется длинная, гладкая пуповина, ускользающая где-то внизу, у основания саркофага. Женя в ужасе нечленораздельно замычал, бережно касаясь отростка дрожащими от волнения пальцами и понимая, что так просто ему не встать. Оставаться здесь было нельзя, нужно срочно выходить к людям, просить о помощи… Но для этого нужно покинуть саркофаг.

Он согнулся, едва сдерживая рвотные позывы. Возможно, его бы уже и вырвало, да только сразу после рождения в нем не было ничего, что можно было бы исторгнуть. Пуповина скользила меж пальцев, ухватиться за нее было тяжело, но послеродовая пульсация уже прекратилась, а это, насколько Женя помнил от пьяных разговоров на кухне со студентами-медиками, верный знак того, что ее можно перерезать. Едва справляясь с отвращением, он вцепился зубами к скользкую плоть, вгрызаясь в нее, как зверь, отделяя свое новое тело от своей “матери”. И, наконец, когда путь к свободе был открыт, он, перевалившись через край саркофага, упал на холодный пол, пока его тело пыталось вызвать рвоту, которой не было.

Какое-то время он просто лежал на холодном полу, пытаясь прийти в себя. Холода он пока не чувствовал, сердцебиение было слишком сильным и его собственное тело согревало его. Оставалось лишь сжимать в кулаке конец оторванной пуповины и пытаться не думать о том, что она прямо сейчас торчит у него из живота. И по мере того, как охлаждалось новорожденное тело, возвращались в разум и те мысли, которые были с ним на момент смерти.

— Срань… Какая… — сквозь зубы прошипел Женя, медленно поднимаясь и чувствуя неприятную резь в животе при каждом движении. — Отче наш… Иже еси… Да как там тебя..?

Но он не был религиозен, не поклонялся ни идолам, ни иконам, и молитву вспомнить не мог. Слишком едким был укоренившийся в его сознании скептицизм, слишком отчаянно он раз за разом доказывал, как он прав и как неправы остальные. Но сейчас, сжимая в руке собственную пуповину и медленно, опираясь на стенку, продвигаясь по сырому каменному залу, он был готов поверить в кого угодно, лишь бы проснуться от этого кошмара.

И вдруг — голоса. Его молитвы, неумелые и бессвязные, казалось, были услышаны. Но голоса все приближались, их отзвуки становились все громче и четче, но ни единого слова он понять не мог. То, что он слышал, звучало как странная насмешка над всеми языками мира сразу — в звонкой, резкой речи нельзя было разобрать даже примерную сторону света, в которой могли бы так говорить.

— Хм, а это что за… Что за вонь? — по длинному, темному коридору продвигались четверо. Во главе отряда шел мужчина в ярких красных одеждах, с ладонью на рукояти меча. — Лепцаг, опять ты? Ну, жаба немытая?

Его голос звучал бойко, насмешливо, а со светлого лица не сходила самодовольная улыбка. Золотые кудри лишь дополняли образ нахала, от которого его спутники то и дело что-то тихо ворчали себе под нос.

— Нет, шеф, — буркнул Лепцаг, приземистый полноватый мужчина, приподняв фонарь.

Человек в красном остановился, обернулся, кинул на спутника насмешливый взгляд белых глаз:

— Врешь ведь. Врешь, земноводное. Это чтобы у меня с крышей поехало все остальное, так ты меня уважаешь?

Лепцаг съежился, тяжело вздохнул. Он знал, что спорить бесполезно, и не поднял жабьих глаз с горизонтальными зрачками на своего командира. Лишь снова качнул фонарем в руке, сжимая ручку пальцами с кожистыми перепонками.

— А вроде говорят: ну культура, ну общество на Темиле, так нет! Образования вам не хватает, и банального воспитания… Ну и чего вы встали? Давай-давай, шлеп-шлеп своими лапами. Ау?

Трое темильцев, широко раскрыв жабьи глаза, застыли, не в силах сделать и шаг. Они смотрели куда-то в темноту, за спину ярко разодетого молодого человека. Тот нахмурился, чувствуя, как странный запах стал сильнее, и лишь стоило ему повернуться, как и он застыл, шокированный. Впрочем, в отличие от спутников, ему хватило умственных сил тут же пасть ниц перед вышедшим им навстречу Женей. Его примеру последовали и люди-жабы.

— Голову не поднимайте, головастики! — шикнул на них командир. — Повелитель, мы..!

Но не успел он закончить фразу, как Женя, удивленно смотрящий на них сверху вниз, вдруг споткнулся, упал на колени и зашипел от боли. Что-то было не так помимо сильного головокружения — пропорции тела были совсем иными, да и зрение было на удивление четким, не то что в старом теле. Снова подступала тошнота, и он согнулся вдвое, уткнувшись лбом в пол, а руками хватаясь за живот и тяжело дыша.

— Госпо-... дин? — неуверенно обратился к нему юноша. — Вам нужна помощь? Я могу подать вам руку?

Но Женя его не понимал. Отдельные искорки сознания нет-нет да вспыхивали в его голове, но полная картина никак не собиралась. “Рука” было единственным словом, которое он почему-то мог понять.