Она налегла всем телом на иссохшие ветви, стелившиеся ближе к земле. На них не оставалось ни одного листочка, а солнечный свет до них почти не доходил из-за плотного купола крон. Ар, приложив усилие, доломал толстую ветвь, и двое быстро сложили из сухой древесины крошечный костер. Здесь хватит и малого огня, главное — дым.

— Так… — девушка бросила в разгорающийся огонь смолистых, живых ветвей. В нос ударил запах удушливой гари, в небо поднялся тонкий, черный столб дыма. — Идем.

От костра же она зажгла наспех собранный факел из длинной ветки и вымазанного смолой подола платья. Огонь рассеял тьму впереди, пусть и заставлял Ара слегка поежиться от яркости в том спектре, что он мог видеть, и, держась как можно ближе друг к другу, они вошли в лес.

Оба молчали, прислушивались. Люба вздрагивала от каждого шороха, от любопытных птиц, перескакивающих с ветки на ветку. Лишь тонкие лучики света порой пробивались через темную крону, и от этого по самой земле тянулся могильный холодок, пуховым ковром расстилался густеющий туман.

Деревья не были похожи ни на что, что помнила девушка. Местный язык сам собой будто бы “вернулся” в ее память, но кроме него была лишь пустота и бесполезные воспоминания из прошлой жизни. То же и с птицами — большие, черные, с ярко-красными хвостами, они наблюдали с высоты, разлетались в стороны, когда двое проходили мимо, хлопали крыльями.

— Знай… Смотри… — раскрыв длинный клюв, одна из птиц вдруг зашептала, совсем по-человечески. — Смотри-смотри…

— Жуть какая, — начав было привыкать к темноте и звукам леса, Люба невольно схватилась рукой за рубаху Ара. — Ты же слышишь?

— Это шепчущие фальципы, — тихо, будто бы очередная птица, ответил тот. — Они не опасны.

— Иди… — шептала вслед птица, и, взмахнув черными крыльями, скрылась в чащобе.

Чем дальше они заходили в лес, тем больше он расступался перед ними, больше света становилось. Здесь старые деревья, поваленные ветрами, лежали и гнили друг на друге, покрываясь голубоватым мхом. Идти становилось все сложнее, и кардийцу то и дело приходилось подавать Любе руку, чтобы та могла залезть на очередной поваленный ствол. Особенно неудобно это было делать в местной обуви, плетеных сандалиях, которые то и дело соскальзывали с влажных, подгнивших деревьев.

— Там, — Ар вздохнул. — Я уже видел подобное.

За валежником, отделенная от света узкой полосой молодых деревьев, скрывалась ярко освещенная опушка. Здесь лес будто бы расступался перед неизвестной силой, давал дорогу чему-то, что было неподвластно чащобе. И вскоре, продравшись сквозь сухие ветви, Люба увидела то, что чувствовал своим немым лицом Ар.

Поляна, какие бывают в любом лесу, была на вид словно поражена неизлечимой болезнью. Из-под земли, как опухоль, вырывались хаотично переплетенные между собой стволы и ветви, усеянные шипами всех размеров и форм. Сплетаясь, они образовывали высокую, разбухшую и искаженную гору растительности.

Люба сделала шаг ближе. Конечно, опрометчиво было вот так выходить навстречу подобному, и Ар даже попытался ее остановить, но она лишь грубо вырвала руку из его хватки и продолжила медленно, шаг за шагом подбираться к дышащей затхлостью и древесным соком мерзости.

И, присев на корточки рядом с разбухшими корнями, увидела то, чего видеть точно не хотела. Там, где нарывы обнажали живую древесную мякоть, не скрытую под корой, медленно, спокойно бились бледные жилы, вторя ритму в пятнадцать ударов сердца в минуту.

Едва сдержав рвущийся из живота рвотный позыв, Люба отшатнулась. Ар поймал ее, не давая упасть, и насмешливо, панибратски похлопал ее по плечу.

— Что это..? — тихо спросила Люба.

— Миам. Его источник.

— Миам..?

Ар склонил голову набок, чуть повел ею в сторону, словно приглядываясь к Любе. И негромко, почти шепотом спросил:

— Так ты ведь не невежа… Ты ничего не помнишь, да? Совсем ничего?

Люба прикусила губу. Раскрывать такие вещи было опасно, пусть мужчина и доказал, что в ближайшей перспективе не желает ей зла. С другой стороны, это был ее шанс узнать побольше об этом мире и не вызвать слишком много подозрений. В конце концов, она могла обыграть банальную амнезию.

— Они ему поклоняются. Ну, таким местам, — кивнул Ар на опухоль. — Шурры. Считают такие места священными.

— И туда уходит след?

Кардиец кивнул.

— Они не дадут нам войти, — нахмурилась девушка. — Что бы там ни было, что бы не взбесило байлефов, оно там. И виноватыми в любом случае окажемся мы.

Мужчина снова кивнул, встал на одно колено, прислушиваясь к звукам леса. Гулко, едва слышно для его острого слуха билось что-то в глубине земли. Он запустил пальцы во влажную почву, и та обжигала даже сильнее обычного — кожа сероватая кожа покраснела, плоть под ней стала горячее.

— Они знают что это. Или как минимум догадываются, — предположил кардиец. — Не знать про источник миама они точно не могли, в их юрте живет шаман, а они эту срань чуют за много речей.

— И он позвал нас утром на разговор, — кивнула Люба, продолжая мысль. — Странно, да? Прямо перед тем, как мы ушли. И просил принести останки своего сына.

Ар медленно, нервно покачал головой, постукивая пальцами по рукояти меча. За долгие годы скитаний он, неприкаянный, привык видеть обман и подвох даже там, где их нет. Но это дело смердит чем-то паршивым, и это видела даже потерявшая память девчонка-белоручка.

— С дороги! — вдруг вскочил на ноги он, выхватывая меч. — Огня, огня! Живо!

Люба кинулась вслед за ним, подняв повыше догорающий факел. Схватив клинок обеими руками, кардиец стал быстро, размашисто рубить толстым лезвием переплетения ветвей и корней. Одна за другой из верхушки опухоли вылетали байлефы, сперва несколько штук, затем еще дюжина, потом — десятки. Они в один голос завизжали, кружа над лесом, стали пикировать вниз. Люба схватилась за рубаху воина, прикрикнула:

— Ар, сверху!

И в тот же миг острие меча пристало к горлу того, кто был скрыт внутри порождения миама. Байлефы разом замолкли, лишь огромные крылья, заслоняя солнце, хлопали в вышине, и их темные тела сливались в тучу, что лишь наблюдала, но не смела напасть.

— Это он… Это же он, да? — ахнула девушка.

Там, в бьющихся живой силой переплетениях, сидел, скрестив ноги, юноша из народа шурров. Длинные рога, как у его отца, сливались с ветвями, а руки его пронзали тонкие, молодые побеги, пульсирующие в такт его сердцебиению. Словно извращенные больничные капельницы и катетеры, они проникали в его вены, наполняя их темно-зеленым соком, отчего каждая венка, каждая жила темнела на его бледной коже.

— Пусть улетят, — строго прохрипел Ар.

Юноша медленно вздохнул, и изо рта его серой дымкой вырвались чащобные споры, пахнущие влагой и мхами. Байлефы, кружившие над ними, стали послушно разлетаться кто куда, расчищая небо над головой. Снова вниз золотыми копьями ударили лучи полуденного солнца.