Когда они подошли к пристани, утро уже разгорелось, и на берегу вовсю шумел народ. Причал широким дощатым настилом тянулся от устья Биляр-елгу до небольшого оврага, на дне которого шумел Елшан-су. Обе речушки мелководным звонким потоком бежали к Киче-Чермешан с юга, с двух сторон огибая большой холм, на котором стоял город.

Разогнав рыбацкие лодки, караван встал в самом центре пристани. Айдарук первым спрыгнул на причал и, отдав пару коротких распоряжений, сам поспешил в город. Поначалу хотел взять с собой Байбата, но старик так и не пришёл в себя толком – его всё ещё мучили приступы кашля, после которых он густо сплёвывал кровь. И хотя наставник старался не показать, как ему тяжело и больно, глядя на бледное лицо и трясущиеся руки, Айдарук понял, что старик не осилит быстрым шагом даже ту четверть фарсаха, что отделяла город от берега. Придётся подстроиться под его медленный шаг, да ещё, наверняка, сделать несколько привалов. А сообщить отцу тревожную новость хотелось как можно быстрее.

От пристани к городу вела дорога – широкая лента голой земли, за века утрамбованной так, что не раскисала даже в многодневный ливень. С обеих сторон от неё расположился десяток бистэ, где в домишках с соломенной крышей и стенами из обмазанных глиной плетней жили бортники, рыбаки, охотники, пастухи. Вдоль обочины тянулись бесконечные ряды разновеликих бочонков с мёдом, над которым густо роились злые осенние мухи; огромные корыта со свежей и солёной рыбой, чей запах забивал любые ароматы; столы с сырым и копчёным мясом, вокруг которого сновали собаки с жадно горящими глазами; отары овец, клетки с курами и прочей домашней живностью, вопли которой, сливаясь с криками людей, рождали оглушительный гвалт, не стихавший даже на миг.

Айдарук быстрым шагом миновал стихийный рынок и вышел к первой крепостной стене, что на два кула́ша поднималась частоколом из дубовых брёвен, заострённых на конце. Караульные ещё издали заметили сына патши и когда тот подошёл к воротам, проход уже был открыт. Внутри города как семечки в подсолнух набились полуземлянки под крышей из осиновой дранки, закопчённой дымом курных печей. Шум базара, клокотавшего снаружи, за стеной едва слышался приглушённым рокотом, а вонь торговых рядов здесь сменилась запахом сена, молока и свежего хлеба.

В городе Айдарук поневоле замедлил ход – ему постоянно встречались знатные люди, и с каждым из них приходилось не просто здороваться, как подобает, но ещё и вступать в разговор, справляться о делах и здоровье, а потом самому отвечать на пустые, но обязательные вопросы. Вести себя так завещали традиции предков, и презреть их дозволялось безродной собаке, но никак не сыну патши. Так что три сотни шагов, отделявших внешние ворота от чалэма, Айдарук шёл дольше, чем втрое больший путь от пристани к городу, и когда он, наконец, миновал мост через ров, поднялся по крутому спуску на высокий вал и вошёл в захаб – тесный тёмный коридор длиной два десятка шагов – то облегчённо вздохнул.

Чалэм представлял собой квадрат сто на сто кула́шей. Вдоль крепостной стены располагались йорты самых знатных людей – бревенчатые срубы на высокой каменной подошве, дощатые сараи и плетёные клети для запасов. Центр занимал патша-кермен – двухэтажный кипричный дворец в окружении больших каменных амбаров, где хранились главные богатства племени. И над всем этим высоко вверх взмывала пирамидальная крона огромного тополя – священного древа, на ветках которого вешали туши животных, принесённых в жертву богам.

После шумного торговища на берегу и деловитой суеты внешнего города, чалэм казался царством глухой тишины. Даже стук подкованных сапог по мощёной камнем дороге звучал оглушительно громко, гулким эхом заполняя цитадель, подгонял Айдарука, так что у патша-кермен он уже почти перешёл на бег. Вбежав во дворец, не задерживаясь, лишь кивком отвечая на приветствия встречных, насквозь прошёл через весь первый этаж и торопливо поднялся наверх, в купольную пристройку – в это время дня отец занимался там делами. Однако, в переднем покое случилась заминка.

Едва Айдарук ступил на порог, на нем тут же с визгом повисла девочка лет десяти. Каракыз – самый младший ребёнок и единственная дочь патши среди трёх сыновей, один из которых отправился к богам сразу после рождения, а второй – два года назад. В Биляре, да и во всём остальном мире, известном Айдаруку, пожалуй, это был единственный человек, возражать которому Айдарук не мог, чего бы она не просила, и как бы он сам не хотел сказать: «нет». Последние годы он спорил даже с отцом – не часто, конечно, и никогда не позволял себе зайти слишком далеко, но иногда всё же пытался вставать на дыбы. Но Каракыз… Стоило ей посмотреть на него в упор, нахмурив бровки, надув по-детски пухлые губки… Или, наоборот, улыбнуться, сверкнув чёрными как ночь глазами… И Айдарук, как бы ни был настроен на схватку, тут же терял волю сопротивляться.

Оказавшись в объятиях Каракыз, что-то щебетавшей и чмокавшей его в обе щёки, Айдарук сразу вспомнил, что в повозе приготовил для сестры подарок – выменял особую свистульку у баранджаров, что славились умением делать игрушки с секретом. Тамошние мастера, вырезая из особой липы заготовку в формы зверя, делали в его голове хитрую выемку – если в неё налить воды, обычный однообразный свист превращался в сложную многоголосую трель. Айдарук выбрал фигурку рыбы с загнутым хвостом, потому что она была такая всего одна, но сейчас, торопясь сообщить отцу недобрые вести, в суете забыл подарок на осламке.

Наконец, излив на него всю скопленную нежность, Каракыз отступила и, до ушей сияя улыбкой, протянула руку с открытой ладонью.

– Врёшь! – Заявила она, выслушав объяснения брата. Сказала так и искренне и безобидно, как только дети могут обвинять во лжи.

– Клянусь бескрайним небом. – Сказал Айдарук, подняв правую руку. Каракыз прищурилась и поджала губы, изображая нелёгкие раздумья. – Давай, так. Ты сейчас отпускаешь меня, а вечером я к свистульке добавляю татлы.

– Татлы? – Ахнула девочка, мечтательно прикрыв глаза. И тут же вступила в торг. – Целый лист. Из Кетуче-бистэ.

– Лист татлы из Кетуче-бистэ. – Подтвердил Айдарук.

Татлы – мёд, сваренный в молоке до состояния густой пасты, а потом застывший тонким слоем на подносе – было любимым лакомством Каракыз, а самый вкусный татлы готовили жёны пастухов из Катуче-бистэ. Так что, предлагая сделку, Айдарук заранее знал, что сестра согласится.

Заключив договор, Каракыз отошла в сторону, пропуская Айдарука, и тот, потрепав сестру по голове, поспешил пройти в личный покой отца. Это была комнатка три на три кулаша, стены в которой сплошь покрывали ковры, а робкий утренний свет проникал сквозь узкие щели в своде купола, так что всё тонуло в полумраке, и Айдарук не сразу заметил, что отец не один.

Сам патша расположился на широкой тахте, стоявшей у стены напротив входа, а с двух сторон от неё тянулись длинные крытые шкурами лавки: левую занимали трое сакчы и главный жрец племени; на правой в полном одиночестве сидела мать Айдарука – Джумуш. В центре комнаты дымил большой медный сандал, наполненный углями.

Айдарук сразу догадался, что отец обсуждал предстоящий чумар боткасы – в Биляре его всегда начинали сразу, едва возвращался повоз. Каждый сакчы держал на коленях абак – счётная доска с десятком канавок и круглых выемок, заполненных камушками разного цвета. Жрец, седой старец с длинной путанной бородой, что даже в темноте казалась белоснежной, разматывал и снова скручивал в жгут узкую полоску кожу с рисунками животных – по ним определялось сколько баранов, быков и коней следует приносить в жертву. Жена патни отвечала за общий пир, который грянет после обрядов, но руку Джумуш были свободны – она и так прекрасно помнила, чего и сколько ей нужно для праздничных угощений. Жена патши была в простой домашней одежде и без украшений, только тройной серебряный браслет – предсвадебный подарок Турумтая – обвивал тонкое запястье. Многочисленные роды никак не отразились на фигуре этой женщины и глядя на смуглое точёное лицо с высокой линией скул и тонким прямым носом, никто бы не угадал её возраст. Лишь когда Джумуш-опа что-то тихо отвечала мужу или в знак согласия прикрывала глаза, на нижних веках и в уголках губ проступали мелкие морщинки.