Джалаль, глубоко вздохнув, ответил:

— Мой отец.

— Мёртвые не могут бить. Нужно, чтобы ты рассказал…

Но тот лишь вздохнул ещё раз:

— Я не знаю.

— Как же так?

— В переулке было темно…

— На тебя покушались в переулке?

— Или на пороге дома…

— Ты, несомненно, знал преступника.

— Нет. Его скрыли темнота и коварство.

— У тебя есть враги?

— Не знаю…

— А кого-нибудь подозреваешь?

— Нет…

— Ты не знаешь того, кто на тебя напал и даже не питаешь никаких подозрений?

— Ну да. Я позвал на помощь сына, и он пришёл и перенёс меня сюда, а потом я потерял сознание.

Муджахид Ибрахим замолк. Все глаза устремились на умирающего Джалаля.

Слушая последние слова отца, пока они не прекратились, Шамс Ад-Дин пребывал в каком-то оцепенении. Смелость покинула его; он не мог выговорить ни слова. Нежность умирающего отца он воспринимал покорно, трусливо и с сожалением. Он уводил взгляд, когда Муджахид Ибрахим глядел на него: закрыв лицо ладонями, он плакал. В день похорон и все последующие дни он не закрывал веки и ходил среди людей, словно призрак, гонимый тенями ада. Его дед и прабабка по отцовской линии сошли с ума, другой потомок династии Ан-Наджи совершал отвратительнейшие извращения, однако он был первым из всего этого проклятого семейства, кто убил собственного отца. Когда он остался наедине с матерью, она в утешение сказала ему:

— Ты не убивал своего отца, ты просто защищал свою мать…

Она также спросила его:

— Разве Аллах не объемлет своим знанием всякую вещь?!

А потом страстно добавила:

— Его свидетельства, того, как он защищал тебя, уже достаточно, чтобы отпустить ему все грехи. Он встретил своего Господа невиновным и чистым, словно новорождённый младенец.

Шамс Ад-Дин заливался слезами, бормоча:

— Я убил собственного отца!

Мастер Абдуррабих пригласил его на встречу в цитадель — дом Джалаля, владельца минарета. Шамс Ад-Дину было известно, что ему уже сто лет, и он — отец его деда — Джалаля. Ожидая увидеть перед собой дряхлого старика, который не то, что дом — даже свою комнату не покидает — он весьма удивился, когда увидел его — несмотря на свой возраст, он пребывал в относительно хорошем здравии и бодром духе. Он был степенным, видел, слышал, соображал, что происходит вокруг него. Шамс Ад-Дин дивился его долголетию — он пережил сына и внука, однако ни питал к нему ни крупицы любви или уважения, ибо не забыл, как он оборвал с его отцом все нити родства. Абдуррабих долго изучал его, стоя лицом к лицу с ним. А затем сказал:

— Он приказал долго жить… Соболезную тебе.

Шамс Ад-Дин холодно посмотрел на него, и Абдуррабих продолжил:

— Чертами лица ты похож на Джалаля, сына Захиры…

Шамс Ад-Дин тоном, таким же холодным как его взгляд, сказал:

— Вы порвали родственные связи с моим отцом…

Тот спокойно ответил:

— Всё было так сложно и запутанно…

Но Шамс Ад-Дин вызывающе возразил ему:

— Нет, это всё ваша алчность — вы стремились завладеть его наследством!

— Любое наследство, за исключением завета Ашура — проклятие.

— Однако вы наслаждаетесь им до самого последнего мига своей жизни!

Старик взволнованно произнёс:

— Я пригласил тебя, чтобы выразить своё соболезнование. Возьми свою долю наследства, если хочешь…

Словно искупая свой собственный грех, Шамс Ад-Дин ответил:

— Я отвергаю любое проявление щедрости с вашей стороны…

— Ты упрямец, сынок.

— Я отрекаюсь от тех, кто отрёкся от моего отца…

Тут старик прикрыл глаза, а Шамс Ад-Дин покинул дом.

Шамс Ад-Дину пришлось самому противостоять жизни. На лице его лежала печать серьёзности, что делала его на полвека старше. Он вёл себя набожно и честно. Он заменил отца и стал сам руководить перевозками, погрузившись в работу, чтобы сбежать от себя самого. В переулке его считали убийцей собственного отца, самим проклятием на двух ногах, равно как постоянное проклятие того минарета. Люди задавались вопросом: а чего ещё можно ждать от того, отец которого был ублюдком, а дед — построил этот минарет? Шамс Ад-Дин принял решение держаться стойко, с суровым лицом и твёрдой волей, с сердцем, до краёв наполненным сожалением. Он был искренним в вере, подавал милостыню бедным, был обходительным со своими клиентами, но продолжал оставаться проклятым, отрицательным героем, изгоем. В глазах его поселился мрачный взгляд; он ненавидел веселье и развлечения, избегал пения и шумной музыки, держался подальше от бара и курильни опиума, чтобы завоевать расположение людей. Он ненавидел людей, но при этом цеплялся за жизнь.

Афифа не нашла никакого иного эликсира от нынешнего недуга Шамс Ад-Дина, кроме одного — женить его. Ей нравилась Садика — дочь продавца варёных бобов, и она пошла сватать её за своего сына, расхваливая его занятие и происхождение, однако то семейство отказалось выдавать свою дочь замуж за отцеубийцу. Брак не очень интересовал Шамс Ад-Дина, однако этот отказ лишь подстегнул его, углубив его раны, и он решился жениться любой ценой…

Он встретил одну танцовщицу, которую звали Нур Ас-Сабах Аль-Аджами, распутницу неизвестного происхождения. Ему понравилась её внешность, и однажды он посетил её под покровом ночной тьмы, но не для того, чтобы переспать с ней, как ожидалось, а чтобы попросить её стать его женой! Девушка изумилась, полагая, что он планирует просто использовать её в корыстных целях. Однако он искренне заявил ей:

— Нет, я хочу, чтобы ты была хозяйкой в доме во всех смыслах…

Лицо её просияло от радости:

— Ты благородный молодой человек, и я это заслужила!

Афифа расстроилась и в знак протеста сказала:

— Эта девица — шлюха!

Шамс Ад-Дин мрачно ответил ей:

— Прямо как моя бабка Зейнат! До чего же много шлюх в нашем прекрасном семействе! — пробормотал он саркастически.

— Не стоит тебе так легко впадать в отчаяние, сынок!

— Она единственная, кто примет меня без всякой досады! — ответил он негодующим тоном.

Нур Ас-Сабах Аль-Аджами вышла замуж за Шамс Ад-Дина Джалаля Ан-Наджи. Шамс Ад-Дин разорвал завесу своего уединения и устроил праздник, на котором присутствовали его работники и родные по матери, игнорируя тех, кто игнорировал его самого. В переулке насмехались над этим браком; на устах у всех были Зейнат и Захира, воспоминания о семействе, что будто спустилось с небес, чтобы в конце концов скатиться в топкое болото.

С наглым бесстыдством владелец бара Анба Аль-Фавваль заявил:

— А разве сам Ашур не был подкидышем?.. А его жена, мать его сына, разве не трудилась в этом самом баре?!

Этому браку было суждено стать успешным. Нур Ас-Сабах Аль-Аджами стала домохозяйкой. Шамс Ад-Дин был счастлив с нею, и часть его тревог улеглась. Омрачало эту безмятежную атмосферу в доме лишь вспыхивавшие время от времени ссоры между Афифой и Нур Ас-Сабах. Насколько Афифа была суровой и нетерпимой, настолько же была и Нур Ас-Сабах резкой и острой на язык. Однако их мирное сосуществование ничто не нарушало. Нур Ас-Сабах произвела на свет трёх девочек, а потом, наконец, подарила мужу и мальчика, Самаху Шамс Ад-Дина Ан Наджи.

По прошествии времени Шамс Ад-Дин стал по возможности забывать о тревогах и содеянном им зле, однако меланхолия стала частью его характера. Самаха рос, но в нём не было той красоты, которой обладали его отец и дед, однако радовал всех своим мощным сложением. Мать и бабка его лелеяли и смахивали с него пылинки, храня его как драгоценнейшее сокровище. Успехов в учёбе в начальной коранической школе он не добился. Однажды он подрался со своим одноклассником, нанеся ему удар доской, да так, что тот чуть было не лишился глаза, и принёс отцу такие проблемы, что тот смог избавиться от них лишь путём немалой компенсации. Он сурово наказал сына к большому сожалению матери и бабки, а затем преждевременно заставил его работать в хлеву для скота, сказав: