Однажды утром, когда он причёсывал свои локоны, Агамийя пристально поглядела на его голову, и с плохо скрываемой радостью воскликнула:

— Седой волос!

Он настороженно обернулся к ней, словно на голос, возвещающий о начале битвы, и с досадой поглядел на неё. Она сказала:

— Клянусь милостью божьей, это седой волос!

Он поглядел на себя в маленькое зеркальце, что держал в руке, и пробормотал:

— Ты лжёшь…

Сосредоточив взгляд на цели перед собой, она подошла к нему словно кошка, готовящаяся схватить мышь, вырвала из его пышной шевелюры волосок и сказала:

— Вот он, мастер…

Он рассмотрел себя в зеркальце. Больше не могло быть места спорам и препирательствам, словно он был пойман с поличным на месте преступления, как много лет назад, когда он тайком проникал в подвал Айюши. Сердце его наполнилось раздражением, гневом и стыдом. Избегая взгляда в её сторону, он с досадой пробормотал:

— И что это значит?!

И добавил:

— Какая же ты зловредная!

Этот эпизод не прошёл мирно и спокойно, как она ожидала: он теперь каждое утро кропотливо и привередливо изучал волосы на своей голове, так что она пожалела, что так поторопилась. Подлизываясь к нему, она сказала:

— Нет никакой связи между седыми волосами и твоим прекрасным здоровьем…

Однако он стал задумываться о своём возрасте. Когда ему стукнуло столько лет? Как он смог пройти такой длинный путь? Разве не вчера ещё он расправился с Гассаном? Дахшан одряхлел и начал передвигаться, словно ребёнок. Чего стоит главарь клана, у которого больше нет той вечной силы?

Агамийя продолжила:

— Мы можем просить Аллаха только послать нам здоровья…

Он раздражённо спросил её:

— Почему ты столько повторяешь эти пустые клише?

Она засмеялась, чтобы смех убавил его резкость, и сказала:

— Краска для волос не повредит и мужчинам…

Он вскипел:

— Я же не дурак!

Он начал впервые в жизни думать о том, что упустил, и что ещё предстоит, вспоминать умерших и святых, живших по тысяче лет, о сильных мира сего, с которыми процесс распада обращается как с игрушками, о том, что коварству нет дела до слабостей души и людей, о том, что распустить вооружённый парад в тысячу раз легче, чем хоть на секунду удержать свой язык, дабы он не сказал того, чего говорить не следует, что разрушенный дом и любые развалины можно восстановить, но человека — нет, что удовольствие от музыки — недолго длящаяся мишура, до самой песни прощания. Он обвязал голову платком и спросил её:

— Знаешь ли ты, о чём стоит молиться и просить Бога?

Она не ответила, и он сказал:

— Чтобы смерть пришла раньше немощности и старости людей.

После того, как он вышел, Агамийя сказала, что всё, что остаётся человеку — это вера. Когда пришло извещение о смерти её отца, она завопила так, что аж задрожали оконные решётки…

Агамийя долго плакала по своему отцу. Она сказала, что в течение своей долгой жизни к человеку настолько привыкают, что он становится драгоценной и любимой привычкой, без которой сложно представить себе этот мир. Шамс Ад-Дин скорбил по кончине своего друга и старинного друга отца. Но гораздо более он переживал из-за смерти Антара Аль-Хашшаба, владельца конторы: он был примерно его ровесником, человеком его поколения. Здоровье его внезапно ухудшилось после неожиданного паралича. Но смерть не волновала Шамс Ад-Дина столько же, сколько старость и слабость. Он отказывался от идеи взять верх над вождями остальных кланов и беспомощно пасовал перед неизвестной печалью, в изумлении спрашивая сам себя:

— Ну разве это не везение: Ашур Ан-Наджи сумел исчезнуть в самом расцвете своих сил, в почёте и славе?!

Пока он сидел в кофейне, перед его глазами произошла дружеская стычка между его сыном Сулейманом и другом того — сыном одного из его подчинённых, по имени Атрис. Они мерились силами и сноровкой в течение нескольких минут, пока Сулейману не удалось разгромить своего друга. Всё нутро Шамс Ад-Дина запылало гневом от того, что Атрис смог продержаться в бою с его сыном более минуты. Победа последнего не радовала его. Он не представлял, что тому не хватает сил, хотя он и был похож на Ашура своим огромным телосложением, ему не доставало его сноровки.

Он повёл Сулеймана на крышу дома, где находилось их жильё. Он раздел его до самой набедренной повязки, и тот стоял, окутанный лучами заходящего солнца. Шамс Ад-Дин сказал ему:

— Делай со мной то же самое…

Сулейман, отойдя назад, спросил:

— Зачем, отец?

— Это приказ.

Они стояли лицом к лицу: Шамс Ад-Дин со своим грациозным стройным телом, и Сулейман, огромный, словно Ашур.

Шамс Ад-Дин сказал:

— Борись со мной изо всех сил, что тебе даны.

Сулейман возразил:

— Избавь меня от стыда за свою наготу…

— Борись, и ты узнаешь, что сила — это ещё не всё…

И он окружил его со всех сторон своей мощью и настойчивостью.

Они сцепились в борьбе, так что их мускулы раздулись от напряжения, и наконец Шамс Ад-Дин сказал:

— Изо всех сил, что у тебя есть…

Сулейман сказал:

— Я дал острочку Атрису про дружбе, а не из-за того, что не мог победить его.

Шамс Ад-Дин заревел:

— Изо всех сил, что у тебя есть, Сулейман!

Шамс Ад-Дин чувствовал, что борется с древней стеной, и её камни, наполненные нектаром истории, побивают его словно само время. Борьба разгорелась, пока Шамс Ад-Дину не стало казаться, что он пытается сдержать гору. Он уже целую вечность не участвовал в бою. Сила его застоялась без дела в тени горделивой славы. Он притворился, что забыл о том, что тренирует сейчас самое дорогое, что есть в его жизни. Смерть легче, чем отступление. На него напало упрямство, и он настойчиво и гордо напряг свои мышцы, затем поднял юношу обеими руками и швырнул на землю. И встал, тяжело переводя дыхание, испытывая боль и довольно улыбаясь.

Сулейман поднялся, смеясь:

— Ты и есть настоящий непобедимый Ан-Наджи.

Шамс Ад-Дин принялся одеваться. Он испытывал противоречивые чувства, но ни грусти не было на душе его, ни счастья. Солнце скрылось, и на пороге ночи воцарилась полная тишина.

Шамс Ад-Дин уселся на диване, а Сулейман рядом с ним. Он не отделился от отца, да и зачем? Выдавало ли его лицо страдания и боль?

— Почему ты не уходишь с миром?

Сулейман пробормотал:

— Мне стыдно за то, что произошло.

— Иди с миром.

Шамс Ад-Дину хотелось ещё раз повторить свой приказ, но он сдержался. Язык не подчинился ему, и он вскоре забыл об этом. Ночь наступила раньше обычного.

Шамс Ад-Дин Ан-Наджи потерял сознание.

Когда он открыл глаза, то увидел красные холмы, а над ними — пыльное небо. Воспоминания ласкали его, и так же быстро исчезли. Он переводил дух в какой-то пещере, успокоенный равнодушием. Туман рассеялся и обнажил лица Агамийи и Сулеймана. Тут неожиданно и грубо, с каким-то жёлтым смехом к нему вернулось сознание. Он почувствовал запах роз, исходивший от собственной головы и шеи. Побледневшая Агамийя прошептала:

— Ты нас до смерти напугал…

Сулейман спросил его дрожащим голосом:

— Отец, всё в порядке?

Тот пробормотал:

— Слава Аллаху…

И добавил извиняющимся тоном:

— Даже самому Шамс Ад-Дину не избежать болезни…

Агамийя изумилась:

— Но ты ведь никогда ни на что не жаловался…

— До чего же я ненавижу жаловаться.

И тревожно спросил:

— Эта новость уже разошлась за пределы дома?

— Нет, конечно. Ты был без сознания всего несколько минут.

— Замечательно. Нельзя, чтобы об этом кто-либо знал, даже сыновья не должны знать.

Он посмотрел на Сулеймана и сказал:

— Когда ты выйдешь за порог, то обо всём забудешь…