Не менее глупо, однако, отрицать факт того, что простые бактерии миллиарды лет управляют своей жизнью в соответствии с автоматическими схемами, предвосхищающими ряд видов поведения и идей, которые используются людьми при создании культур. Человеческое сознание не говорит нам напрямую ни о том, что эти стратегии существуют в эволюции очень давно, ни о том, когда они вообще появились, но, когда мы обращаемся к интроспекции и задумываемся над тем, как следует поступить, мы обнаруживаем “предчувствия и предрасположенности”, которые руководствуются чувствами или сами и есть чувства. Эти чувства склоняют или силой направляют наши мысли и действия в определенную сторону, сооружая строительные леса для интеллектуальных рассуждений и даже предлагая оправдания нашим поступкам: например, приятию тех, кто помогает нам в беде; неприятию тех, кто равнодушен к нашим просьбам; наказанию тех, кто покидает или предает нас. Но мы никогда не узнали бы, что бактерии совершают умные поступки, работающие в том же направлении, без современной науки, продемонстрировавшей это. Наши естественные поведенческие тенденции направляют нас к сознательному развитию базовых и бессознательных принципов кооперации и борьбы, присутствующих в поведении множества форм жизни. Эти принципы также руководили – на протяжении долгих эпох и у многочисленных видов – эволюционной сборкой аффекта и его ключевых компонентов: всех эмоциональных реакций, порождаемых ощущением различных внутренних и внешних стимулов, задействующих аппетитивные влечения (жажду, голод, вожделение, привязанность, заботу, дружбу), и распознаванием ситуаций, требующих эмоциональных реакций, таких как радость, страх, злость и сострадание. Эти принципы, которые, как отмечено выше, легко распознать у млекопитающих, обнаруживаются в истории живого повсюду. Очевидно, что естественный отбор и передача генов вносят существенный вклад в формирование подобных способов реагирования в социальной среде, создавая основу для человеческого культурного разума. Действуя совместно, субъективные чувства и творческий разум порождают культурные инструменты, которые служат потребностям нашей жизни. Если это так, то человеческое бессознательное и впрямь уходит корнями в древнейшие формы жизни, причем куда глубже и дальше, чем могли вообразить себе Фрейд или Юнг.
Из жизни общественных насекомых
Теперь подумайте вот о чем. Небольшое количество видов беспозвоночных – точнее, всего 2 % от всех видов насекомых – способно на социальные формы поведения, соперничающие по сложности со многими социальными достижениями человека. Знаменитые примеры – муравьи, пчелы, осы и термиты10. Их генетически заданные и негибкие обычаи обеспечивают выживание группы. Насекомые рационально разделяют труд внутри нее, чтобы справляться с проблемами поиска источников энергии, преобразовывать их в продукты, полезные для жизнедеятельности, и управлять потоком этих продуктов. Они даже меняют количество рабочих, которым поручены конкретные функции, в зависимости от доступности источников энергии. Они совершают выглядящие альтруистическими поступки, когда от них требуется самопожертвование. Сооружают в своих колониях гнезда, удивительным образом спроектированные по законам градостроительной архитектуры и обеспечивающие эффективное убежище, организацию транспортных потоков и даже вентиляцию и удаление отходов, не говоря уже об охране матки. Я бы, пожалуй, не удивился, если бы эти насекомые овладели огнем и изобрели колесо. Их трудолюбие и дисциплина служат вечным укором правительствам наших ведущих демократий, особенно с учетом того, что эти создания обрели сложные формы общественного поведения благодаря своей биологии, а не школам Монтессори или колледжам Лиги плюща. И однако, несмотря на то, что эти удивительные способности появились у них целых 100 млн лет назад, муравьи и пчелы – по отдельности или всей колонией – не скорбят из-за утраты сотоварищей, когда те исчезают, и не задаются вопросами о своем месте во Вселенной. Они не задумываются о своем происхождении, а тем паче о своем будущем. Их с виду ответственное, социально успешное поведение руководствуется не чувством ответственности перед собой или другими и не философическими размышлениями о том, каково это – быть насекомым. Оно направляется тяготением их потребностей в жизненном регулировании; эта “гравитация” воздействует на нервные системы насекомых и порождает определенный репертуар поведения, возникший в ходе многих поколений естественного отбора под контролем тонко настроенных геномов. Члены колонии не столько думают, сколько действуют: зарегистрировав определенную потребность (свою, группы или матки), они не взвешивают на человеческий манер возможные альтернативы действий, а просто удовлетворяют эту потребность. Их репертуар действий ограничен и во многих случаях заключается лишь в одной опции. Общая схема их сложной социальности действительно напоминает человеческие культуры, но это фиксированная схема. Недаром Э. О. Уилсон называет общественных насекомых “роботами”.
Теперь вернемся к людям. Мы, люди, обдумываем альтернативы поведения, скорбим из-за утраты других, желаем что-то сделать в связи с нашими потерями и с максимизацией наших приобретений, задаем вопросы о своем происхождении и судьбе и предлагаем ответы, и наша бурлящая, противоречивая креативность настолько неупорядоченна, что мы часто совсем запутываемся. Нам неизвестно точно, когда люди начали скорбеть, реагировать на утраты и приобретения, размышлять и рассуждать о своем существовании и задавать неудобные вопросы о том, откуда и куда ведет их жизнь. На основании изученных на данный момент артефактов из погребений и пещер достоверно известно, что 50 000 лет назад некоторые из этих процессов уже шли полным ходом, однако 50 000 лет – это всего лишь миг по меркам эволюции, особенно если сравнивать, скажем, несколько десятков тысяч лет истории человечества со ста миллионами лет существования общественных насекомых, не говоря уже о миллиардах лет истории бактерий.
Хотя мы не происходим непосредственно от бактерий или общественных насекомых, я полагаю, что будет поучительно поразмыслить над этими тремя линиями фактов: бактерии, лишенные мозга и разума, защищают свою территорию, воюют и действуют в соответствии с чем-то вроде норм поведения; предприимчивые насекомые создают города, системы управления и работающие экономики; люди изобретают флейты, пишут стихи, верят в Бога, покоряют планету и окружающий космос, борются с болезнями, чтобы облегчить страдания, – но также уничтожают других людей ради собственной выгоды, изобретают интернет, находят способы обратить его в орудие прогресса и катастрофы и, вдобавок ко всему, задают вопросы о бактериях, муравьях, пчелах и самих себе.
Гомеостаз
Как примирить с виду рациональную идею, что чувства послужили причиной разумных культурных решений проблем, обусловленных человеческим бытием, с тем фактом, что бездушные бактерии демонстрируют социально эффективные виды поведения, контуры которого предвосхищают отдельные человеческие культурные реакции? Какая нить связывает эти два набора биологических явлений, возникших с промежутком в миллиарды лет эволюции? Я убежден, что общую почву и нить можно обнаружить в динамике гомеостаза.
Понятие гомеостаза относится к фундаментальному набору операций, лежащих в основе жизни, – от древнейшего и давно забытого момента ее зарождения в ранней биохимии до настоящего времени. Гомеостаз – могучий, не требующий обдумывания, невысказанный императив, повелевающий каждому организму, большому или малому, как минимум выживать и процветать. Элемент гомеостатического императива, связанный с “выживанием”, очевиден: он обеспечивает самосохранение и принимается как данность без каких-либо дополнительных отсылок или оговорок всегда, когда речь идет об эволюции организма или вида. Элемент гомеостаза, касающийся “процветания”, более тонок, и его не часто признают. Он гарантирует, что живое регулируется в таких границах, которые не просто совместимы с выживанием, но также способствуют благополучию, проекции жизни в будущее организма или вида.