Когда мама забрала у отца ключи от дома, он взял в гараже лестницу и стал долбить в окна квартиры. Разбил одно из них и сильно порезался. Не удержавшись, упал с лестницы, но не успокоился. Пошел в дом к моей бабушке, чтобы поговорить с женой. Дед положил его лицом в пол на крыльце. Отец сказал, что так просто это не оставит. Вскоре мама развелась с ним, а он уехал из города.

В январе 1999 года наш класс во время продленки повели на центральную площадь покататься с горки. Это была высокая крутая деревянная конструкция. У меня не было ледянки – пришлось съезжать на брошенном кем-то куске ДВП. Никто не контролировал, сколько человек одновременно взбирается на горку. Взрослые говорили о своем, сбившись в кружок. Я несколько раз скатился. С нами зачастили съезжать ребята постарше. Я не успел отойти от подножия горки, когда вдруг на скорости мне в голову ботинками влетел подросток. Меня развернуло, и еще несколько человек въехали мне по лицу. Я встал. Кружилась голова, жутко звенело в ушах. Я посмотрел на горку – там громко плакала одноклассница, которая мне нравилась. Я попросил учительницу помочь этой девочке. «Илья, она несколько дней не ходит в школу. Ее здесь нет. Что с тобой?» – ответила она мне. Заметив мое припухшее лицо и отпечатки подошв на моей куртке, учительница отправила меня домой.

К вечеру меня стало тошнить. Головные боли не прошли и спустя неделю. Я не мог концентрироваться. Врач прописал таблетки, но они не помогали. Со мной стали происходить странные вещи: мне важно было дотрагиваться до вещей минимум два раза. Иногда я не мог остановиться и трогал ручки дверей и выключатели по пять-шесть раз. Я не мог уснуть. Без конца ерзал на своей раскладушке (кровать была занята бабушкой и дедом, а диван – мамой и братом). Бабушка садилась рядом со мной. Просила считать до ста, обещая, что так я быстрее засну. Я сбивался, начинал все сначала – не мог остановить этот процесс в голове.

В школе начали замечать мои странности. Один раз, когда ребята толкались в раздевалке, кто-то упал. Я почувствовал, что должен дотронуться до него ногой несколько раз. Со стороны это выглядело так, будто я пинаю человека. Одноклассники знали, что я не дерусь, думали – дурачусь. Однако классный руководитель не могла оставить такое поведение без внимания, попросила маму сводить меня к психиатру.

Наш врач дал направление в областную больницу, и в конце февраля рано утром меня повезли туда. На заднем сиденье укачивало. Голова болела еще сильнее. Я держался за поручень над окном, пытаясь сдержать таким образом тошноту. Заодно придерживал мамин широкоплечий пиджак, висевший рядом.

Врач спросила, почему я так себя веду. Я не знал, как правильно сформулировать ответ. Сказал: «Чувствую, если не сделаю так, мне станет плохо». Врач допытывалась, слышу ли я голос внутри себя. Я не слышал. Объяснил еще раз, что лишь чувствую необходимость повторений. Может, мной управляют человечки изнутри, спрашивала она. Я сказал, что не знаю. А не вселился ли в меня дух? Я пришел в замешательство. Пришлось ответить, что мной, вероятно, кто-то руководит, потому что сам я не хочу часто дотрагиваться до предметов. Врач выписала мне направление на госпитализацию, подозревая у меня детскую шизофрению. Временное обсессивно-компульсивное расстройство от сотрясения мозга врач не допускала. В этой больнице клеймили, а не лечили.

Мама купила мне в ближайшем магазине продукты, а затем отвела меня на третий этаж. Она нажала на черный звонок, и через мгновение в огромной железной двери зашевелились скрипящие шестерни, будто открывался вход в средневековый замок. Мне сказали сидеть в коридоре, пока моя мама общается с заведующим отделением. Вокруг ходило много детей разных возрастов. Впереди стояла очередь перед кабинетом, где выдавали лекарства. Я сел в самый угол, ближе к окну, надеясь, что меня здесь не оставят.

Мама позвала меня в кабинет к заведующему. За столом сидел крепкий улыбчивый мужчина средних лет. Он сказал, что хочет узнать меня поближе, из-за чего мне придется остаться здесь на несколько дней. Потом вызвал медсестру, чтобы та проводила меня.

Лучше не брать все продукты в сумке с собой, сказала она, предложила оставить в комнате для персонала. В палате, куда меня привели, было двадцать коек – в три ряда. Моя – третья с краю от входа. Я положил в тумбочку полотенце с мылом. Ко мне сразу же подошли парни постарше. Спросили, есть ли у меня конфеты. Я ответил, что нет. Они порылись в моей тумбочке и ушли разочарованными. Все это напоминало мне летний лагерь в школе. Там в сон-час меня постоянно пинали в кровати или отбирали подушку.

Еще помню: на школьном стадионе несколько вожатых щелкали семечки, один из них сказал, чтобы я не дергался, пока засовывал мне в ухо шелуху. Я пытался вырваться, но он удерживал меня, стремясь, казалось, набить скорлупой мою голову с обеих сторон. Она была острой и мокрой от его слюны. В туалете я помыл уши, но что-то застряло внутри. Я рассказал про случившееся отцу, когда он за мной пришел. Он попросил показать того, кто это сделал. В коридоре школы я пытался отыскать обидчика, увидел парня, который стоял вместе с ним. Отец взял его за грудки, прижал к стене. Тот испуганно сказал, что он ни при чем, лишь стоял рядом. Мне стало стыдно, что я показал не на того, попросил отпустить парня. Отец поднялся к директору школы с угрозами организовать всевозможные ведомственные проверки. После этого я больше не посещал летние лагеря.

Из палаты меня позвала мама. Она сказала, что попытается связаться с отцом. Он переехал в этот город и, может быть, заберет меня. Если нет, она приедет за мной в следующие выходные.

В сон-час я лежал в кровати, ошарашенный тем, как внезапно оказался в своем нынешнем положении: вдали от дома, среди душевнобольных. У меня резко отпало желание прикасаться к предметам больше одного раза, но это не изменило ситуации. Я должен был принимать таблетки, от которых хотелось спать.

Я сидел в конце коридора, ожидая прихода отца, и глядел в окно. Солнце садилось за густой лес. Внезапно меня позвали в служебное помещение. В телефонной трубке я услышал знакомый голос. Отец сказал, что допоздна дежурит в пожарной части, но постарается меня забрать. Я сел у выхода и наблюдал за лампочкой, которая загоралась, когда кто-то нажимал на звонок. «Пора идти в палату», – сказала медсестра около восьми вечера. Я вцепился руками в край скамьи. Никогда больше я так не ждал отца. Лампочка загорелась. Я привстал, чтобы увидеть, кто войдет в дверь. Он! Я бросился обнимать его. Отцу выдали мои препараты на вечер.

Я радовался, что иду с ним домой, а не остался брошенным в переполненной палате. Квартиру – совсем маленькую – отец снимал неподалеку, рядом с пожарной частью, в которой работал. Мы поужинали на небольшой кухне с квадратным столом, а потом легли в комнате, где едва умещались кровать с креслом. Эта комната сильно отличалась от просторного зала в маминой квартире. Я вспоминал, как мы с отцом оставались там летом, смотрели допоздна фильмы, засыпая на ковре, когда еще не было мебели.

Утром я вернулся в больницу, не боясь, что останусь здесь на ночь. Заведующий отделением познакомил меня с лечащим врачом Анной Генриховной, молодой стройной длинноволосой блондинкой. Я потом часто замечал их вместе. В окно наблюдал, как она садится к нему в машину. Заведующий сказал, что мне требуется честно отвечать на все вопросы Анны Генриховны, потому что она будет писать научный труд обо мне. Мне понравилась мысль, что я стану героем ее работы.

Она каждый день давала мне различные задания. Это было интереснее, чем проводить время в палате. Основным видом досуга здесь был просмотр телевизора в большой комнате. Многие приносили с собой видеокассеты. В больнице я увидел впервые «Люди в черном», «Звездный десант», «День независимости». Складывалось ощущение, что фильмы про инопланетян специально подбирали под вкусы здешней публики. После обеда ребята постарше смотрели сериал «Беверли-Хиллз, 90210».