Испанцы Возрождения использовали всего четыре цвета. Больше не было нужно.

С помощью цвета они могли передать всё. Преклонение перед далью. Приближение грозы. Движение зверя. Его прыжок. Умирание зари. Надежду. Отчаянье. Скорбь. Счастье.

Самыми неумелыми из них были те, кто стремился изобразить природу слишком точно. Только их могла превосходить фотография. Беспомощными выглядели такие, кто, пренебрегая цветом, выводил на первый план сюжет, хотя именно они были наиболее понятны большинству посетителей музеев и выставок.

В год, что я закончил школу и поступил в Университет, последний раз приехал к родителям, они тогда были опять на Памире, отец изучал ареалы распространения мархуров. Удивительно, но я стал острее и полнее видеть красоту природы. Этому научила меня живопись. Прежде просто не ведал, что такое гармония. Я был глупым и самонадеянным ребенком, наивно полагающим, что можно передавать первозданную красоту, давая общие познания о повадках животных.

Мне оставалось только стать биологом, заниматься частными вопросами эволюции парнокопытных, о чём всегда мечтал мой отец. Мне подарили кинокамеру, когда я сдал вступительные на «хорошо» и «отлично». Но что я мог сделать с помощью её? Я снимал винторогих козлов для отца, снимал вечеринки в лагере экспедиции, снимал мусульманскую свадьбу в памирской деревне, серебряную свадьбу старшего егеря. Потом приключения на картошке, студенческие сабантуи, юбилей декана. Делал множество фотопортретов. Даже хронику самодеятельных спектаклей, что-то вроде игрового кино с клоунадой или точнее молодой и задорной дуристикой сокурсников. На моём счету даже короткометражный порнофильм, думаю – один из первых советских, по счастью, широкая публика так и не смогла с ним ознакомиться, я уничтожил плёнку по просьбе исполнительницы главной роли, она решила прекратить бурную молодость и выйти замуж. Её партнер в этом фильме, мой главный собутыльник в студенческих попойках на первых курсах, не простил мне, мы навсегда разругались.

На практиках в экспедициях я делал множество фотографий, намеренно стремился к тому, чтобы снимок отвечал только своей прикладной цели, и разражался на себя самого, когда думал о выразительности кадра. После того, как забыв о том, что поставил на себе крест, как на фотохудожнике, снова снимал панорамные снимки с движением зверей, снова чертил подобные композиции на обрывках бумаги, всегда привычно злился на себя. Называл себя идиотом.

И как наркоман смотрел все выставки, на которые мог попасть, живопись не отпускала меня. Кроме того, стал завсегдатаем различных кинопоказов, благо шли один за одним «фестивали фестивалей», и на экраны выбрасывалось то, что долгие годы находилось под запретом или было не для всех. Я пропустил через себя множество всякой шелухи, но видел такое, что было по-настоящему, изумительно здорово. Смешно было думать о художественной выразительности иллюстративных фотоснимков и фильмов. Мне нужно было просто стать биологом.

Но в какой-то момент всё, что видел, перестало подавлять меня, а, наоборот, стало подталкивать совершить новые попытки что-то сделать самому. Благо – я никогда не переставал снимать, никогда не переставал, пусть неосознанно, но искать нечто, ставшее для меня запретным и смешным. Я снова фотографировал, пытаясь поймать выразительность изображения, и однажды утром девушка по имени Динара, с которой был знаком часов десять не больше, рассматривая снимки и слушая мои рассказы о том, что делает зверь на этих кадрах, посмотрела на меня с абсолютным восхищением и сказала: «Как это здорово. Я никогда не видела ничего похожего».

С тех пор я четко знал, чего хочу, и упрямо пробивался к своей цели, хотя отнюдь не был избавлен от сомнений и отчаянья. Позади был брошенный университет, неоконченные курсы операторов документального кино. Несколько лет постоянной работы, тогда казалось не принесшей никакого результата.

Но странное ревнивое чувство к живописи осталось во мне, живо до сих пор. Я испытываю притяжение к картинам, и какую-то зависть к тем, кто их делает. Я могу восхищаться гармонией цвета, но не могу даже представить, как она создается. Я вижу недостатки и достоинства композиций в доли секунды, я неплохо рисую, у меня твёрдая рука ретушёра, я могу затенять или осветлять, приглушать или усиливать тона на цветных фотографиях. Но для меня непостижимо и недоступно, как можно работать открытыми цветами. Я восхищаюсь живописцами, словно Голиаф звёздным небом.

Тогда сомневался в достижимости своих целей, был задавлен нищетой, несчастьем Динары, отсутствием будущего. К тому же я никогда не видел живописцев вживую, точнее, люди, которые при мне писали красками, на самом деле понятия не имели о гармонии цвета. Женщина с широкими плечами, дилетантски выставившая картон и палитру на прямой солнечный цвет, как-то знала, каким образом её создавать. Мне стыдно теперь, но всё, что я чувствовал – это черная зависть и ревнивая злоба.

Нужно так много слов и строк, чтобы понять, объяснить это чувство. Но в то утро оно заполонило меня на какие-то мгновения. Едва я спустился, тронулся мимо большой, наклоненной к морю маслины, прямо по ковру из гниющих водорослей, перемешанных со скорлупками от раковин мидий и мелкой галькой, новая встреча ошарашила меня.

Две юные девушки, расположившись на плоской вершине маленькой скалки, торчащей из воды, загорали, обнажив свою грудь. Одна из них сидела вполоборота ко мне, но, видно, услышав шаги, повернулась, откинув назад длинные русые волосы. Я почувствовал, как набатом стучит в висках пульс. Они обе были чуть в теле, может быть со временем им предстояло изрядно пополнеть, но пока формы были изящны, лишь подчеркнуто налиты и округлены, а кожа – сияющей и гладкой. Русоволосая была ко мне ближе, явно красивей, – когда обернулась на звук, грудь выпятилась чуть вперед, уверен, что ощутил аромат розового соска, несмотря на жгучий запах выброшенных на берег водорослей. Невольно, – я вообще не должен был смотреть, просто это произошло так быстро и неожиданно, поэтому, клянусь Вам – невольно! – мы соприкоснулись глазами. Ее взгляд пронзил меня насквозь.

Он был наивным и юным. Застенчивым и дерзким. Ищущим, зовущим. Ждущим. Мужчины, любви. Встречи, откровения, чуда. Может быть, красоты. Или какой-то цели. Чего-то, что должно было захватить её тело и душу. Захватить навсегда, накрепко. Никогда больше не отпустить.

Как цветок, который может распуститься, лишь когда соприкоснётся с солнечными лучами, она ждала своё солнце, чтобы скорее раскрыть свои лепестки. Но совсем не знала, откуда должно показаться это солнце. Где оно, Вы не знаете, где оно? – спрашивали её глаза.

Я смутился. Нелегко ответить на такой взгляд. Досадно неожиданно встретиться с ним. Обычно эти места тихи и безлюдны в такой час. Главное было попасть сюда, миновав Мюнгхаузена.

Резко отвернувшись, я зашагал прочь. С трудом увернулся от засохшей ветки маслины, наступил в такое место, где водоросли прогнулись, и я промочил морской водой ногу, споткнулся о камень. За спиной услышал сдавленный девичий смех. И вновь ощутил раздражение, злость на себя.

Утро состояло из бесплодных съёмок. Ничего не удавалось. Отщёлкал несколько плёнок, но всё было не так. Жара стала несносной. Надо было идти назад.

Я вернулся верхним путём. Он был свободен. Сверху осторожно осмотрел скалку в море напротив наклонённой в её направлении маслины. Она пустовала.

Вздохнул с облегчением, хотя бы дорога обратно не принесет неожиданных встреч.

Но на тропинке наверх за золотистой скалкой меня, радостно улыбаясь, ждал Мюнгхаузен.

– Вижу – устал, пойдём, отдохнёшь у костра, – сказал он, счастливо пожимая мою руку. Трудно было придумать что-то более нелепое, чем «отдыхать у костра» в такую жару. Слова об усталости были придуманы для того, чтобы скорее отвязаться от него. Хотя, впрочем, я действительно был измотан. Как безвольная тряпка, пошёл с ним.

– Здесь сейчас много интересных людей, – лоснясь от гордости, сообщил мне Мюнгхаузен.