– Натка-а! – обиженно протянул сзади Борька, – я же для тебя как лучшее, а ты вона какая…

Я остановилась и обернулась. Борька стоял позади меня и обиженно шмыгал носом. Вид у него при этом был такой потешный, что я не выдержала и расхохоталась. Затем очень быстро чмокнула его в чумазую щёку.

– Токма для того, чтобы сила перешла, – передразнила я его и побежала через дорогу – к пропускному пункту.

Борька перестал шмыгать и, догнав меня, расплылся в улыбке.

– Теперя все напасти уйдут!

Я снова невольно растянула губы в улыбке, глядя на него. «Теперя». Зачем его учу – непонятно.

Громада общежития уже высилась перед нами. Борька повернул налево – в сторону хозяйственных ворот. Я пошла прямо – к главному входу, от которого до столовой идти было ближе.

– Уже и так на обеденный разнос опоздала, – пояснила я остановившемуся Борьке.

Он с пониманием кивнул – часто мать распекала меня за опоздания прямо при нём – и унёсся в сторону хозяйственного двора.

Я подошла к главным воротам. Около закрытой калитки, как всегда, стоял один из сотрудников Народного Комиссариата. Сегодня это был очень молодой парень с узким лицом и смешной рыжей щетиной над верхней губой. Раньше я его на воротах, да и вообще в жилкомбинате не видела.

– Предъявите пропуск.

– Я живу тут.

Парень остался непреклонным.

– Пропуск.

Я принялась копаться в сумке. Пальцы перебирали тетрадки и перья, даже злосчастная перепоночка пару раз попалась. А заветной бумажки всё не находилось. Через минуту я решила это дело прекратить – всё равно не найду.

– Я его, наверое, в комнате оставила. Дайте пройти, мне ещё еду разносить.

Часовой покачал головой.

– Без пропуска – никак.

Я скрипнула зубами. А десять минут назад я, глупая, думала, что хуже этот день стать уже не может.

– Послушайте, – я постаралась обратиться к неизвестному мне часовому максимально вежливо, хотя внутри всё уже бурлило, – меня тут все знают, я в столовой работаю. И мать моя в столовой работает. Мне нужно разносить еду, иначе кто-то из ваших старших останется без обеда. Понимаете, что хуже будет только вам?

На бледном щетинистом лице не дрогнул ни один мускул.

– Без пропуска не имею права.

– Да что ты заладил-то, «без пропуска, без пропуска?» – вырвалось у меня.

Я быстро прикусила язык и опустила глаза вниз, с досадой разглядывая испорченную обувь.

С той стороны забора, во дворе, возник чумазый Борька.

– Натка! А ты чегой всё тут?

Я провела пятернёй по мокрым уже насквозь волосам и поджала губы:

– Люблю, знаешь ли, Борька, около ворот стоять просто так.

Во время этих слов я постаралась просверлить взглядом новенького часового. Тот, кажется, не обратил на это ни малейшего внимания. Он снова отчеканил своё:

– Без пропуска не могу.

– Да чтоб тебе провалиться, – чуть слышно пробормотала я.

За спиной часового появился седой пучок Варвары Лианозовны. Вся мягкая и расплывчатая, Варвара Лианозовна отвечала за выдачу пропусков, назначение часовых и за что-то ещё, наверное, отвечала. Она всегда была занята записыванием чего-то в огромные тетради. Тетради эти высились гигантской стопкой в углу её комнатки на втором этаже общежития и каждый день их будто становилось всё больше.

Чаще всего Варвара Лианозовна из своей комнатки не отлучалась. Но, когда на ворота становился новенький, она, кряхтя и охая, каждый час ковыляла проверять, хорошо ли он выполняет свои обязанности.

– Ревдит, хороший мой, – Варвара Лианозовна остановилась около часового и, взявшись за бок тяжело выдохнула, – как дела у тебя?

Я мысленно поблагодарила старушку за своевременное появление и, как можно громче сказала:

– Варвара Лианозовна, он меня не пропускает! А время обеда уже кончается!

Варвара Лианозовна посмотрела на меня, сощурилась и, через секунду, улыбнулась:

– Натуся, деточка, ты?

Я кивнула и скроила жалобное лицо.

– Можно я пробегу? Мать очень злиться будет.

– Беги, деточка моя, беги, – махнула рукой Варвара Лианозовна.

Злорадно ухмыльнувшись часовому, я скользнула за ворота и так быстро, как позволяла порванная обувь, заковыляла через задний двор подковы-общежития к лесенке, которая вела в столовую. Лучше взять первую партию бидонов и переобуться по дороге, чем сейчас ещё больше опаздывать к матери.

Как и ожидалось, только я перешагнула порог столовой, меня остановило громогласное:

– Тебя где носило?

Мать – настоящая русская женщина. Как там: «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдёт»? Если бы какой-то конь посмел ускакать от матери, она бы ему хребет перешибла одной левой.

Я невольно втянула голову в плечи, хотя разделяло нас всё пространство столовой. Некоторые обедающие офицеры отложили в сторону ложки и с интересом наблюдали за нашим с матерью диалогом.

Около матери стояла уже заготовленная батарея судков и коромысло. Без лишних слов, я проковыляла к ним и взвалила на себя деревянную дугу. Ещё не хватало тут представление устраивать.

– Быстро обед в триста вторую и четыреста третью неси. Потом за остальными вернёшься.

Мать повесила на лопасти тяжёлые железные котомки. Коромысло больно резануло шею, и я повела плечами, чтобы переместить его поудобнее. Не впервой. Главное сейчас – не споткнуться на лестнице и туфлю не потерять.

Будто прочитав мои мысли, мать опустила взгляд.

– С туфелью чего?

Я сделала вид, что вопроса матери не услышала. Повернувшись, пошла к выходу. Авось, обойдётся.

Вот и нет. Через пару шагов я почувствовала, что тяжёлая пятерня опустилась на одну из дуг коромысла.

– С туфелью, говорю, чего сделала?

Я поморщилась. От материного раскатистого голоса звенело в ушах. Он зычно отразился от стен столовой, заставив уже всех сидящих в столовой завертеть головами.

– Я починю, – торопливо пробормотала я.

Лишь бы скорее покинуть эту душную, пропахшую кислыми щами столовую, скорее уйти от позора.

– Ясен день, починишь, – голос матери вылетал из открытых настежь окон и, казалось, даже пешеходы на противоположной стороне улицы теперь знают об испорченной обуви. – Других-то я тебе не достану.

Будто назло, в столовую зашёл давешний парень с проходной.

– И года не проносила – продолжала громко отчитывать меня мать. – Хорошая обува, в ней бы ещё ходить и ходить…

– Я пошла, – перебила я мать и, шаркая, поспешила к выходу из столовой. В спину мне неслось:

– И больше не опаздывала чтобы мне. Из-за тебя люди обеда час ждали, посмотри ты!

Я вышла во двор и, опустив на секунду тяжёлую ношу, швырнула носом.

Уеду отсюда, уеду! Не знаю куда, но уеду точно. Попрошу в техникуме, чтобы меня в Ленинград распределили. А лучше – в Москву. Заживу там!

Кристина открыла глаза и упёрлась взглядом в деревянный профиль идола. Чуть размытый, он величественно возвышался над головами склонившихся к ней людей. Она лежала на боку на банкетке, у стены круглого зала «Шигирская кладовая». Чьи- то пальцы разжали ей веко. В глаз ударил слепящий свет фонарика.

– Жить будет. Водички ей дайте. А лучше, сладкого чая.

Луч впился в сетчатку второго глаза. Кристина дёрнулась и попыталась встать. Её мягко, но настойчиво уложили обратно на банкетку.

– Нет уж, лежи.

Кристина моргнула несколько раз и наконец, смогла сфокусировать зрение. Ближняя размытая голова оказалась усатым мужчиной-фельдшером лет пятидесяти. Чуть позади него стояли обеспокоенные Аня, Игорь и Макс. Вокруг, игнорируя требования о спокойствии, скакали взбудораженные шестиклассники.

– Ну что, – ласково спросил фельдшер, – жива?

Кристина медленно кивнула. К ней возвращались воспоминания. Она в музее. Пришла сюда с Аней. А кто такая Ната?

– Какая Ната?

Она и не заметила, что сказала это вслух.

Кристина оперлась на локоть. Голова гудела так же, как и после вторжений Ника.