«Средство индивидуальной защиты многопрофильного применения», – сказал дружище. Зачем ты так изъясняешься? Это же противогаз.

Заходит толстяк в форме майора, в руке бутерброд, говорит: «Продолжайте».

Пластично сдавленная голова. Удушливая уверенность в собственной преступности. Десять лет штрафбата – милая прогулка. Сознаюсь!

Одна плитка с потока скоро оторвется. Перед глазами стоит майор, противогаз в руке.

«Это ж, вроде, не он». Я это, я! Майор раздражается: «Ёптыть! Точно, не он! Не ты? Нет? Так какого хуя ты нам полдня мозг ебешь? Пшел вон! Пиздюлей ему дайте на ход ноги».

Потом ты выходишь из отдела на улицу, ребра болят, под ребрами – фарш, отковыляешь подальше, подышишь, подышишь и поймешь, что вот она какая – свобода. Дышишь. Ни гари, ни резины. Как же хорошо – то! Свобода!! А ребята из службы опеки, все-таки, молодцы. Разобрались. Судьба перебесилась. Перебродила неволя в озоновый воздух. Я здесь, я вот он! Неимоверный парящий кайф.

Такие размышления у памятника герою. А я совсем не герой. И сигарета истлела, пепел осыпался. Осыпалась сегодня моя смелость. Предполагаемая. А монумент Матросова гениально величествен – четырехметровый черный монолит с надписью: «аппарат абонента выключен». Парк Памяти, ранняя весна, которая пройдет. И память пройдет, всему свое время. Снег под елкой лежит кусками. Но уже собирается, готовится под землей, скоро взорвется трава. Мрачный памятник, за ним – волглая тропинка, ведущая домой.

Тут меня и застукали. Вижу: идут консьержи. Торопятся, таращатся на меня Пригорин с жующим капралом. Конечно, оторопел. Отступил от постамента, засунул руки в карманы, нос опустил в воротник, словно пытаясь спрятаться.

– Шэлтер? – удивленно говорит Пригорин

– И снова круврагийки вам, – язвит капрал.

Я лепечу, что меня отпустили, все выяснилось, разобрались. И голосок мой далекий такой, заискивающий.

– Произошла ошибка, – говорю уже тверже.

Пригорин набирает номер, делает два шага в сторону. Я молчу, ощупываю языком верхнюю десну – авторитетное занятие, не правда ли?

– Что он вытворил этот Матросов? – спрашивает меня капрал, тыча в обелиск электрошокером.

Недалекие же люди патрулируют улицы! В школе учили, как Павлик Матросов завел диверсантов в лесную чащу. И фильм про это есть.

– Анатольич! А жопу от стула раз оторвать!? – ругается Пригорин в телефон.

Капрал достал знакомые наручники, но оглядел мой подтаявший страх и убрал браслеты обратно в карман.

– Ща, пробьем, – говорит. – Коли все путем, то пойдете по своим делам.

– В парке гуляет… а что думать?! – орет Пригорин. – Что?! Алло!.. а… понял.

Я понимаю, что меня сейчас возьмут под руки и отведут обратно. Уже не так страшно, но странно и неряшливо все происходит.

– Шэлтер! Пройдемте, – командует Пригорин и поясняет напарнику. – Возвращаемся в отдел, неразбериха вышла.

– Пердимонокль, – подтвердил образованный капрал, снова щелкая браслетами.

Скульптура провожала нас дремучим и грозящим взглядом. Сумрачно-горький парк тоже не ликовал. Патрульная тесла с приветливо открытой дверцей стояла на пешеходной дорожке, погрузившись одним колесом в мелкую льдистую лужицу. А со стороны входа в парк шла девочка лет семи в шапке с помпоном и ранцем на спине, она упоенно ела мороженое из вафельного стаканчика. Мороженое даже выглядело звонко, стаканчик даже со стороны – хрустящий, зачем на ходу?! Остановись, и не спеша, смакуя. Зубы заломит – не страшно. Совсем не страшно. Мне в детстве бабушка – словно всю строгость возможных воспитателей демонстрировала – запрещала многое, сладости в том числе. А я, нерадивый ребенок, не ел в школе котлету на завтрак, копил эти самые углеводы. Каждый день в мобильный банк смотрел: сколько там? И дней через восемь личный кабинет озаряется нужною цифрой – ура! – готов экран смартфона целовать. И после школы захожу в магазин. Не представить с каким высокомерием, с каким снобизмом я подносил запястный чип к терминалу на кассе, расплачиваясь за два стаканчика мороженного. Если было дело зимой, то съедал я только один, а второй заворачивал в мешочек и закапывал в сугроб. На следующий день, утром к первому уроку, и мы с Ермесом Олимбаевым по дороге сядем в куржак на сломанной карусели и кусаем по очереди. Зубы ломит – ничего, не страшно.

Вообще ничего не страшно, все лучшее уже было.

В патрульной машине стоял важный запах кожаных кресел. В первый раз я его не заметил. От капрала еле уловимо тянет чесноком вперемешку с ментолом. Консьерж Пригорин в этом плане нейтрален, но он мягкий и удобный, нет твердости в плече. Еще и отстраняется, когда я к нему приваливаюсь.

– В каком преступлении я, собственно, обвиняюсь? – спрашиваю, напустив в голос иронии, как это делает Сыщик из сериала.

Пригорин промолчал. Сыщика в третьем сезоне несправедливо обвинили в убийстве, вел он себя выше всяких похвал, легко и с юмором отметя все улики. А уже в следующей серии был найден настоящий убийца. Все преступники оставляют следы. Как сказано в той самой старой книге, почти всякий преступник в момент преступления подвергается какому-то упадку воли и рассудка, сменяемых, напротив того, детским феноменальным легкомыслием, и именно в тот момент, когда наиболее необходимы рассудок и осторожность. Это затмение охватывает человека подобно болезни, развиваются постепенно и доходят до высшего своего момента незадолго до совершения преступления; продолжаются в том же виде в самый момент преступления и еще несколько времени после него. Что первично болезнь или само преступление? Странная книга ответила на этот вопрос не так однозначно, как всем бы хотелось.

А вы заметили, что иногда в критические моменты мозг как бы отстраняется от реальности и выдает картинки воспоминаний, ребусы размышлений, безумные теории? Видимо, мышление ищет выход, и ищет его, перерабатывая прошлый опыт, все уведенное, услышанное, прочитанное. Но в таком авральном режиме мозг не может выдать системный ответ, подобно тому, как человек иной раз не может найти на компьютере необходимый файл и лихорадочно кликает по всем подряд папкам.

Когда мой естественный интеллект второй раз доставили в отдел, то уже не заперли в камеру, а отвели по длинному коридору под хлопанье стеклянных двустворчатых дверей к кабинету с табличкой «Старший следователь».

Старший следователь оказался седым круглолицым человеком в мешковатом костюме. Он встал из-за стола и встретил конвой гостеприимным взмахом руки.

– Как же ж так, а? – с детской обидой сказал хозяин кабинета.

– Мы в дежурку доставили, – заявил Пригорин. – Все часть по чести. Это они там косячат.

– Во-во, – поддакнул капрал, снимая с меня наручники. – Эта самая… безответственность.

– Сожитель Шэлтер! Как же ж вы не обождали? – спросил меня следователь и, не дожидаясь оправданий объявил. – Старший следователь службы опеки Кассин. Николай Анатольевич, – представился он, поглаживая мягкие белесые усы, показывая будто, что консьержи – каста элитная, имеют право и на небритость, и на отчество.

– Требую, чтобы мне объяснили, за что я задержан! – заявил я, подражая Хилону в топовом ролике.

Кассин улыбнулся, добрые глаза сложились в шкодливый прищур.

– А как же ж?! Всенепременно.

– Мы пошли, Анатольич? – спросил Пригорин.

– Долг, типа, зовет, – добавил капрал.

Следователь отпустил патрульных, учтиво пригласил меня присесть к столу.

Я со скрипом двинул стул, откинулся на нем и огляделся. Кабинет был плохо освещен, несмотря на два окна с раздвинутыми жалюзи. Т-образный стол с бордовой полировкой занимал треть помещения, возле компьютера тульей вниз лежит армейская треугольная фуражка. В углу замер сейф похожий на зомби, на нем графин с мутной водой. На стене висит портрет Президента – чопорный лик, складки у губ, длинные фьорды залысин.

Тоже губы поджать. Не буду сейчас истерить. Больше солидности, многозначительности, как в сериале. Я вам не какой-то там! Мне прочили большую служебную карьеру. Был бы сейчас советником Президента, кто бы посмел задержать? Два раза притом! Есть же законы какие-то!