Сегодня приморозило слегка, на крышах и перилах вспенился иней. Запихали меня в полицейскую теслу, сжали телами с обеих сторон. Водитель глянул в зеркало заднего вида и, кажется, мне подмигнул. Не дружески, а как бы плотоядно. Так повар говорит куску говядины: сейчас- то мы тебя разделаем, зажарим, в сметанном соусе утопим.

Возникло такое чувство, что это происходит не со мной. Будто кто-то управляет сюжетом, сочиняет и в любой момент может провести курсором, вернуть персонажа, то есть меня, на час, на день и год назад. Как сказано в старой книге, и сказано странно: где-то у моста Чинвад Боги занимаются вселенскими делами. Но у одного из них все валится, негодно получается…. Тогда этот мыслящий наперед Бог и решил: я сейчас сочиню. И начал творить. Он отделил твердь от воды, воспламенил светила, вулканы. Перемешал моря, океаны. Слепил потешную живность. Пишет!.. Придумал героев, характеры их, населил им созданный мир. Радетель! Боги живут вечной заботой. Там Таргитай враждует с Осирисом, Вишну дружит с Иштар, а этот все пишет – я де творец. Другого он не умеет. Да и не хочет. У моста Чинвад Боги занимаются вселенскими делами.

Я бы сейчас помолился, но это надо уметь.

– Маячок заработал, – сказал капрал. – Включился телефон злодея.

Злодей сегодня, стало быть, я. Понял уже.

– А где? – поинтересовался Пригорин.

– Так в ихней же Гапландии. Вернемся?

Пожалуйста! Вернемся! Отъехали всего ничего.

– Не в «ихнем», а в «их»! Сколько раз говорено! – ругнулся Пригорин. – Не будем возвращаться. Что мы конвойные? Своей работы полно.

Телефон я выронил, когда бухал с собакой. Сидели мы у парковки, за чьей-то теслой, помню бордюрина была жесткой. Там и посеял. Придется штраф… что за мысли, мать твою! Меня под арест взяли с утра! Какой штраф? Штраф – пустяки, оплатим, что я на штраф не заработаю?

Патрульная машина повернула у Парка Памяти. Здесь я гулял с ребятишками, когда они были младше, а я энергичней. Бюсты, памятники, обелиски в парке развалены были вдоль клумб и деревьев. На елках висели шишки. Иногда в ветвях можно заметить рыжую белочку. «Куда ни плюнь, этот Павлик Матросов», – совсем по-взрослому ворчит Борис, ему уже тринадцать. А Дава читает на стеле медленно по слогам: «строгая жизнь ради долга, существенная, всесторонняя верность человейнику и смиренная, молчаливая преданность государству». Что такое государство, спрашивает мелкий. А на высокой сосне в курчавой кроне трудяга дятел долбит по коре, звук разлетается по широким аллеям, коротким тропинкам, парк на минутку становится жив. Суровые брови мертвых героев выбиты в мраморе грубым зубилом, хмурятся кумиры – почтительная неподвижность. Помним. Скорбим. Голимая некрофилия, смеется Борис. Улицы имени трупов, скульптуры мертвецов, портреты предков… (душеспасительный подзатыльник имени меня) … надо, так надо, вздыхает подросток. Вырастешь, сам все поймешь, наставляю я с отеческой всёиспытанностью. Давно это было, словно вчера.

А сегодня – приехали.

Районный отдел службы опеки раззявил жерло и выплюнул двух подозрительных типов, сразу рванувших в разные стороны. Меня же закинули внутрь, где за пыльным стеклом матерый дежурный орал в телефон с приказной интонацией. На меня посмотрел он строго и пренебрежительно.

И верно, спальные ноги из-под пальто неубедительный признак солидности, скорее критерий ущербности. Хотя пальто от известного бренда, но вряд ли консьержи оценят престижность. Их элитарность – растительность на лице, это покруче, чем модные шмотки. Мне бы пошла борода-эспаньолка, да только нельзя.

– Это какое? – дежурный переключил внимание на меня.

– У тебя записано, – сказал Пригорин.

– Запри пока.

– Требую, чтобы мне… – твердо начал я.

– Ага, – согласился дежурный. А капрал ловко подцепил меня под руку и оттащил по коридору к тяжеленой на вид кованой двери, где стал снимать с моих рук браслеты.

– Канолевый обезьянник, – сказал капрал. – Исчо ремонт не закончили.

Мимо шел короткостриженый парень в пластиковых тапках, который тоже заинтересовался моей персоной:

– Это что за залупа?

– Ваш клиент, – ответил капрал. – Мы тока крепанули и доставили. Заходи, Шэлтер.

Меня поместили в тесную темь заблеванной камеры. Сразу захотелось дышать и пить. Долгие мгновения, время в коме, сухой язык и полная обреченность. Это лучше, чем паника. Как-то так вот. Оползень слез по убийственной линзе. Беснование серой судьбы. Сплетается хлам в голове. Покорись, говорят, пусть будет, что будет. А будет-то что?

Зажегся свет похожий на ветошь, нашлась скамеечка вдоль стены. Зашел дежурный, спросил про вещи. Ремень, шнурки, побрякушки на шее? А я в футболке на голое тело. Какие шнурки? Их и не носят давно, лапти канули в Лету.

Ты не мудри, отдыхай, Квазиморда. Дверь громыхнула, пространство сомкнулось. Кирпичный склеп, тишина и удушье. Почти императорское погребение.

Стена студит спину, доска режет локоть. Кирпич, второй, четвертый. Третий я забыл. Это плохой кирпич, неправильный, пусть валит в гнилую глину. Можно посчитать вдоль пола и вверх, потом умножить, как таблицу Пифагора. Нет, есть аналогия красивее: кирпичная стена – молекулярная решетка. Молекулы построены из атомов. Есть и еще меньше частицы. Протоны, по-моему. Электроны, нейроны. Все это движется, путается, лепится, разделяется. Всегда. Вечно. На атомном уровне смерть неприметна. Иллюзорна и бесполезна. Сознание исчезает как целое, но его терабайты продолжают движение, тело исчезает, но атомы, протоны, вся херня – наверное, вечная штука. Тогда чего мне бояться?

***

Некрофилия голимая. Так подумал я через три часа перед скульптурой Павлика Матросова на аллее городского Парка Памяти. Со стороны проспекта шел высокий человек с многообещающим дымком над головой. Мне повезло, стрельнул сигаретку (благо, пальто скрывает пижаму), закурил, выбывая из госпрограммы. Без приза обойдусь. Сегодня – фартовый день. Счастье свободы – наивысшее наслаждение! Пересолите, переперчите пропеченную в уголь котлету и ешьте. Потом вы оцените воду, ее невообразимый студеный вкус, ее жизнетворящую музыку, ее необходимость и незаменимость. Свобода-вода. Свобода – дыхание. Нет, теперь я понимаю мятежников, враги наши знают, за что воюют.

О тихая моя свобода и неживого небосвода ты мандельштамовский хрусталь. Были в древности поэты, а зачем? Живопись системнее, всегда хотелось быть подпольным художником. Спрятаться и рисовать, пока на свободе?

Свобода. Ты ее не ценишь, пока не посидишь в тесной камере, пока не собьешь в кровь пальцы о дверь. Пока не смочишь своей кровью иссушенные губы. А жажда убивает, унижает, сводит с ума, и ты готов умолять, признаваться, только глоток воды. И откройте двери, ради Бога!

Вдруг выпускают, ведут на второй этаж в кабинет, где ждут тебя молодые щекастые опера. Первым делом, получаешь локтем в грудину, потом сборником кодексов по голове. Учтивое предложение явки с повинной. А ты вину чувствуешь, осознаешь, но в чем она не понимаешь или не помнишь. У тебя забирают ботинки, но обещают дать взамен вещество кремового цвета. В пакетике прозрачном. Не заманчиво. Отказываешься, конечно, порошок, дескать, стоит больше чем все, что есть у меня. Они скажут, что ничего, ничего, разбавим крахмалом, сахарной пудрой, технология отработана, но к чему эти сложности, эти интриги, надо сознаться. А то, видишь, провод на щиколотку… Тут уже знакомый консьерж-оперативник в тапках говорит, что мочки ушные прижечь продуктивней…

Электроды повисли, как серьги. Это видно в бывалом зеркале, притаившемся за шкафом, из которого змеиным синим языком свесился рукав форменной куртки. Разряд! Мрак. Гарь. Паралич. Боль! Страх. Электроудар. Резина. Запах жженой пластмассы.

«Аппарат непродуктивно сломался», – сказал из тапок консьерж. Он – мой самый лучший друг. Надо ему помочь. Я готов.

Мерцает лезвие перед лицом. «Отрежем веки с глаз? Как заусенцы». Потом провал. Тьма. Пробуждение.