– Школа – прекрасное время, – улыбнулся Паша. – Нинку Пиряеву помнишь?
Конечно, я помнил. В каждом классе должна быть своя королева, в которую рифмовано влюбляются мальчишки, причем все и разом, когда вдруг после школьных каникул вернулась в учебу девочка, месяц назад бывшая просто пацанкой, своим в доску парнем, но теперь обретшая женственность – несравненную, притягательную – и ты с задней парты смотришь с томлением на солнечный зайчик нежности кожи на тоненькой шее чуть ниже серёжки. Нина… Ее убили дембеля. Долго насиловали у железнодорожной насыпи, потом бутылкой и смерть. Солдат осудили к солдатчине. Дядь Женя Пиряев повесился, а мать – вроде бы сердце. Остались три фотографии в тамбуре крематория. Солнечный зайчик нежности кожи на тоненькой шее под розовым ушком. Такие дела. Да уж.
– Галипеда умерла, – словно в унисон моим мыслям проговорил Паша.
– Я знаю.
Галина Петровна, наша классная руководительница, преподаватель сленга и литературы, она удивительным образом умела увлечь школьников произведениями Тургенева, Чехова, Строгова, Джаббы 505, и ненавязчиво вплести в учебный материал тугие воспитательные струны, но не для того, чтобы именно сделать нас клауфилами, а для того, чтобы в детях и подростках осадочной породой формировалась глина, из которой со временем вылепятся нужные обществу свойства и качества.
– Саню Джексона по телеку видел, – сказал Паша. – Стоял в толпе на митинге в честь Цензурного комитета. Включаю: о, Джексон. Орет со всеми: цэ ка, цэ ка! Совсем такой же, очень мало изменился. Седина только.
– Не молодеем, – сказал я и заказал еще двойную порцию.
Вжик подлил себе из бутылки. Пойло в бутылке кончалось. Бармен, которого бы премии лишить за нерасторопность, придвинул мне терминал, я приложил запястье, расплатился.
– А в детстве, помнишь, еще ходили бумажные деньги? – сказал Пашка, когда бармен отошел. – У букинистов, еще там в разных…. В приемке стеклотары. За такую стекляшку, – он щелкнул пальцем по бутылке. – Давали налом евродоллар.
– Я тебе и сейчас могу дать евродоллар.
– Но детство не можешь.
– Грустно, – сказал я будто грустно. – Ностальгия, Паш? Есть такое? Это кризис среднего возраста, мне на психотерапии исправили. Сходи.
– Хожу. Куда деваться? – Вжик хряпнул лютым глотком, кинул на задние зубы арахис. – Но ты скажи, Алек, как так получается, Джексон в школе был бунтарь. Вспомни скандал, как он во время гимна не встал. Говорит, я музон не узнал, слуха нет совсем. А теперь на площади кричит «цэ ка!». Что с людьми происходит?
Я хотел сказать о дураке-радикале, который к сорока годам не стал консерватором, но вместо этого спросил:
– А Ермес Олимбаев, где он сейчас не в курсе?
– Ермес? Он не изменился: жучара, жулик и хитрец. Работает в «Госпроме». О! Браслет мне подарил, – Паша приподнял рукам и продемонстрировал лейбл «Государственный Промоушен». Сам браслет не впечатлял, безвкусица. – Ушлый тип – да, но отзывчивый. На работу меня взял.
– Так ты же ветеран! – я изловчился и включил в кармане диктофон.
– А это и есть, – Вжик забросил в рот орешек. – Работа.
– На все школы ветеранов не хватает?
– Ветеранов, как грязи. Это школ не хватает.
Я подумал, что путь от научного работника к герою войны заинтересует подписчиков, поэтому спросил:
– Ты в институте работал же? На физмате, да?
– Работал, – Паша налил себе и выпил. – Преподавал. Когда уволили, перебивался кое-как, та самая, что называется, черная полоса. Подали с женой прошение в Управление семьи, нас развели вместе с имуществом. Она, наверное, думала, прицепом к доктору наук пройти в истеблишмент. Обломалась. Потом встретились, я невзначай браслет засветил. О! «Государственный промоушен», Пал Петрович, да я всегда в тебя верила, да может быть мы снова.… Нет, говорю, развелись, так развелись. А полгода ходить по инстанциям, чтоб семью разрешили – ну его!
– А в Госпроме ты кем?
– Что Госпром? Я в институт ходил восстанавливаться. Моя формула, за которую выперли, теперь на сайте ЦК висит. Не в полном виде, но я-то знаю. Нет, не восстановили.
– Важная формула?
– Пф –фы! Спрашиваешь! Формула лояльности.
– Я что-то такое вроде бы слышал.
Выпили. Бармен тут же освежил. Поторопился разливайка, я эту не допил, а он подливает, и как посчитать теперь стоимость?
Вжик слепил брови, придвинулся, сказал:
– Смотри, Алек. Официально большинство всех граждан-подписчиков регистрируется и работает с одним аккаунтом. О! Тут ведь как родилось это? формула-то…У меня семинар по теории игр, а студенты пришли с лекции по социальной психологии. И один умник спрашивает, а как высшая математика может использоваться в психологии масс. Я думаю, подловить хотел? И экспромтом накидал. Маркером на флипчарте такое черчу. Есть в обществе большинство, но некоторые пользователи – их процентов сорок – регистрируют два адреса в Сети. А еще небольшая часть, назовем их Икс – три имени и более. То есть, я рисую в порядке возрастания три разновеликих сегмента общества – Икс, Игрек, Зет. При этом мы видим, что уровень лояльности коррелирует со значениями переменных. То есть, большая часть сто сорок шесть процентов общества принимают информацию не критично. А четырнадцать процентов – всегда критично, независимо от тематики. Но сегмент Игрек в случае постановки вопроса под другим ракурсом колеблется, этим зрителям необходимо сделать выбор. И тогда включается теория, парадокс Эллсберга, в частности. Колеблющиеся выбирают массовость, то есть склоняются к значению Зет. А Игрек, умноженный на коэффициент ноль четырнадцать, склонится к значению Икс. Казалось бы, Икс растет, но есть одно но! Давай, знаешь, что, – Паша огляделся по сторонам. – За столик пересядем, а то эти табуретки слишком высоки для отрицательно трезвых клиентов.
Прихватив бутылку коньяка и пару блюдец, мы ушли от бара к столику в углу. Вжик по пути умудрился рассыпать орешки, вернулся за новой пачкой, а я поставил посуду и определил, что столик шаткий. Цивилизация, думаю, цифровизация, а мебель поставить нормально не можем. Надо бы поменять дислокацию, но Паша, вернувшись, вытянул из подставки стопку салфеток и положил часть из них под ножку стола, зафиксировал. Сообразительный кент, одно слово – математик. Кто б другой додумался? Я – нет.
– И что там с формулой? – спросил я, а Пашка достал из внутреннего кармана карандаш и на последней салфетке стал чертить замысловатые загогулины, объясняя мне свое открытие.
– При определенных вводных значение Икс распадается в такой же пропорции. Четырнадцать процентов будет против мнения остальных. Значит, эти четырнадцать переходят по теории к большинству, в Игрек и Зет. Игрек делится – возрастает Зет. Значит, протестующие Икс уменьшаются, их число дробится в установленной пропорции. Число Игрек переменная, зависящая от заданных значений, в результате которого Зет остается константой, а Икс стремится к минус бесконечности. О, решение. До-ка-зан-ное! Сто сорок шесть процентов общества лояльных пользователей против меньшинства, число которого при введении переменных составит ноль целых четырнадцать сотых процентов граждан подписчиков, то есть ничтожно малая величина, которой можно пренебречь.
Паша еще раз обвел на бумаге нули, после чего разорвал салфетку и вместе с карандашом убрал во внутренний карман. Нафлудил математик, подумал я, ты про войну уже давай, а то память в телефоне тоже в минус уходит.
– Так, и потом ты…, – кистью руки я сделал несколько гребущих движений.
– А потом я имел содержательный разговор с о-ч-чень серьезным парнишкой из службы опеки. Об этой самой формуле. Тот чувак упомянул, что не их подследственность, что материалы пойдут цензурникам. Кто из студентов настучал, так и осталось загадкой. С работы вежливо… о, вру! С работы хамски выгнали. Я неделю ждал – «тук, тук, откройте, Цензурный комитет», но не пришли они. Зато начались тоскливые времена.
– И ты пошел в армию, – подхватил я.
